Алексей Кольцов - Письма

Да, был Николай Алексеевич Полевой в Москве и жалился ему на вас, что вы про него пишете дурно, и так дурно, что ни на что уж не похоже, и что напрасно так делаете, что он не понимает причины такого гнева. «Конечно», говорить, «перед Виссарионом Григорьевичем я немножко неправ, но для чего же не в меру горячиться? Он мог бы приехать, дескать, ко мне, мы бы с ним поговорили, я бы объяснил ему обстоятельства, почему я сделал так и так, а не эдак, — он бы сам рассудил, согласился, и мы бы с ним сошлись и начали жить по-прежнему». Я объяснил Павлу Степановичу, что эта ссора началась совсем не по личностям, как он думал, а чисто из раздоров внутренних интересов, на чем одно остановилось, с того другое пошло писать, и что пора прошла неопределенности, намеков, восклицаний и недоумений; что настало время решительных положений внутренних интересов, — какие они в настоящую пору, как их толкнуть, и каковы они быть должны; а что от всякой личности вы далеки, и иметь их не имеете охоты. А видно, Полевой пел ему об этом много, и Павел Степанович рассказывает об нем подробно и с участием. — Глупое положение нашей братии-рифмачей: вот теперь и хочется написать о Павле Степановиче статейку, а чортовы размеры не дают хода прозе и велят молчать.

Поблагодарите, пожалуйста, Андрея Александровича за меня: я получаю от него «Отечественные Записки», и уж получил три номера. Журнал — чудо, критика небывалая; у нас все хватились читать его, и критику преимущественно; и везде и всегда речь постоянно толкуется о критике. За разбор «Горя от ума» все без исключения довольны, и читают и перечитывают; за Марлинского все бранят, — это их еще кумир, и кумира их вы за ворот ухватили без чинов! Итак, его читают и бранят, бранят и читают. О разборе в третьем номере еще ничего не слыхал; недавно получен. Я читал и перечитывал, и все они чудо, особенно «Горе от ума»; впрочем, и те превосходны. Иван Петрович Клюшников начал поправляться и шибко пошел вперед; его пьески прелесть, объеденье. «Тамань» Лермонтова чертовски поразила меня. «Казачья колыбельная песня» необычайно хороша. А Каткова из Гейне «Ратклиф» я не понимаю. Но критика опять-таки всего лучше; это такие вещи, что много голов сделают порядочными головами и много глаз настроят совсем иначе, как они глядели до тех пор. Я встретил кой-каких харьковцев, из университета, конечно людей, которые любят словесность, и все они любят вас без ума, и ими хорошо читался и учился «Наблюдатель».

Я прочел «Физиологию» Велланского. Жалею, что не читал его давно. Теперь читаю «Историю» Данилевского, «Характер истории» Шульгина, «Американские степи», «Шпион» Купера. И Купер чело век гениальный, однако не Вальтер Скотт. Получаю я и «Газету Литературную». Судя по ней и что нужно для нее, хороша, — не больше и не меньше. Сто четыре номера в год, по листу в номере и по два в неделю — чертовская работа; однако, она у нас проходить глухо. «Сын Отечества» никто не читает, а кто выписал, жалеет, и это, вероятно, выписали в последний раз. Поклон пики «Библиотеки» начали разочаровываться, и жаркие споры затихли; поборники ее примолкли и начали во всеуслышание сознаваться, что «Библиотека» плоха. Я вам пишу не от лица публики, которой у нас нет, а что говорить народ: его потребности, речи и раз суждения.

Скажите Бога ради: в третьем номере «Сына Отечества» напечатана «Народная сказка» Пушкина. Не спекуляция это? Положимте сказка русская, весь ее материал высказан прекрасно, коротко и полно, и по внутреннему достоинству она Пушкина, можно согласиться; но словесность, рифма — и уху больно, и читать тяжело. Впрочем, я прочел ее с удовольствием, потому что русскую чисто сказку с рифмою писать нейдет: она ее не жалует; не будь рифмы, тогда бы другая была словесность, — она, быть может, стала бы к «Рыбаку и рыбке». Еще меня порадовало: Павел Степанович прочел мне две пьески свои, и они у него вышли чисто русским размером и стали в русское слово. Я думаю, если бы подобный ему человек взялся написать стихи, то они бы у него вышли не русские, а европейские; человек жизнь провел на сцене, а что на нашей сцене есть русского, кроме «Горе от ума», «Ревизора», «Недоросля»? Да и то Ревизора он не играет, Недоросля, я думаю, тоже; одного Чацкого. Он обещал мне их дать.

Теперь я к вам посылаю семь пьес, и о каждой буду говорить отдельно. 1) «Последний вопль земных страданий» или просто «Страдание». О ней вам ничего не скажу; понравится — хорошо, не понравится — лучше. 2) Песня: «Не скажу никому». Она мне нравится; и я до вашего письма послал Владиславлеву в альманах; он прислал письмо, просить прислать, — она была написана, а вы молчали, я и послал. Если он ее не напечатает, и если она хороша, то напечатайте ее в «Отечественных Записках». 3) «Его Превосходительству Дм. Б.». Эту пьеску родня Бегичева — живет в Воронеже и во многом мне помогает — просил для Бегичева что-нибудь написать, я и написал. Ему она не понравилась; если не полюбится и Бегичеву, — будет лучше; но если она даже дурна и печатать ее будет нельзя, то скажите, — не смотря ни на что, я ее удержу дома. Лучше пусть сердятся, чем грязнить лицо. 4) «К ней же». Эта пьеска такая, какая есть: она иногда мне кажется хороша, а иногда гадка. 5) Песня «Так и рвется душа». Посмотрите на ее конец, что-то он у меня в одном стихе заломился. 6) «Дума двенадцатая». Она у меня выскочила в минуту; если она не из чего-нибудь, то пусть будет моя. Как-то таким образом у меня написалось, хотя я и не охотник на чужбинку. 7) «Божий мир». Он был отдан Плетневу, да он его почему-то не напечатал; если он хорош — так; а нет — так нет. С этих же пор, клянусь вам, кроме вас никому не пошлю ни слова, а все, что напишу, прямо к вам, и лучше «Отечественных Записок» для меня места не надобно. Дай Бог только удержаться в них, и не отстать: чертовский журнал! Я так и смотрю в нем на свои пьески: не торчит ли какая вон? Горячо пошел работать в них родной наш разум. Дай-ка мне еще распахнуться нынешний год, а на следующий пойдет покос добрый.

Несмотря, что я осенью буду в Питере, однако ж поспешу вам послать мою тетрадь, и, как вы желаете, напишу все худые и добрые: они что у меня, что у вас — все равно; а может, из них еще сыщется и путное. Вышлю вам письмо, какое вы говорили. Но только буду вас просить при сборе книги выбирать вещи одни добрые, а кой-какие слабые, хотя бы они и были напечатаны, в книге не печатать; и надобно смотреть на них не со стороны мещанина, а со стороны обыкновенного человека. Людям не много толку, что я мещанин, а надо, чтобы книга стояла сама за себя, без уменьшения и увеличения; а с ограничением — толку немного. Другая моя просьба: подождать продавать ее книгопродавцу. Больно мне бы не хотелось ее продавать с молотка; авось, Бог даст, я соберусь деньгами, и тогда пошлю или привезу вам их. На свои деньги без поклонов напечатать лучше; будет польза — хорошо, не будет — не беда. Русская пословица: «охотку держать…» Книга же, думаю, теперь соберется порядочная, листов в пятнадцать печатных. А к осени-то еще что-нибудь напишу. Однако ж я это так говорю про себя, а вам пошлю тетрадь и письмо и полную волю: что хотите, то и делайте — вы ее хозяин. Что напишу, буду посылать к вам: прямо одни стихи, без письма, а то эти письма редко удается написать хорошо. А у вас на них время немного, нечего терять его на пустяки.