Алексей Кольцов - Письма

А вот что мне нужно, хоть в одном слове напишите. Есть у Луганского, в четвертой части его «Былей и небылиц», «Ночь на распутье»; она написана, кроме некоторых мест, языком варварским, а материал драмы русский превосходный; и мне все думается, что я из ней сделаю русскую оперу; если это можно и труды не пропадут понапрасну, я начну, а нельзя — не надо. Я разумею труды не в деньгах, а чтобы время употребить на дело, а не на пустяк. Конечно, я сделаю оперу не такую, чтобы можно поставить на сцену, а по крайней мере, чтобы можно было прочесть; а то ее теперь и прочесть нельзя. Будьте здоровы. Душой и телом весь ваш, почитающий и любящий Алексей Кольцов. Кланяйтесь Андрею Александровичу.

15 августа 1840 г. Воронеж.

Милый Виссарион Григорьевич! Простите меня, что я долго так к вам не писал. Письмо ваше получил давно, и все сегодня-завтра, и это сегодня-завтра прошло до этих пор. Причина же самая обыкновенная. Люди так меня мучат, так отнимают время, что — целые дни проходят — я ничего не думаю, ни о дне завтрашнем, ни о деле настоящем. И, Боже мой! — какие люди глупые, пошлые, чванные и многоречивые; разговоры: курьи ли выражения, свиньи ли длиннопения, — не знаю. А время все-таки берут, и оно уходить, и уходит невозвратно. Вот и сегодня: и выбрал праздник, и очистил дело, и запер дверь; нашелся человек, отпер ее — и несколько часов ушло; насилу отделался. Не отпереть — стучат дьявольски; и как-то эти меня их разговоры начали сильнее тяготить, так что иногда в голове становится кружение.

За письмо ваше благодарю, тысячу раз благодарю. Получа одно, я уже больше не ждал, зная ваши теперешние занятия, труды и дело, которое вы делаете. Вам не до писем. Счастливы вы, Виссарион Григорьевич, что вошли в этот мир прекрасный и святой, и живете в нем широко и раздольно, и выносите с собою из него так много святых, божественных истин, и так одушевленно передаете их нам. Не шутя и не льстя говорю вам, давно я вас люблю, давно читаю ваши мнения, читаю и учу; но теперь читаю их больше и больше, и учу их легче, и понимаю лучше. Много они уж сделали добра, но более делают и, — может быть, я ошибаюсь, — но только мне все думается, что ваши мнения тащат быстро меня вперед. По крайней мере нет у меня других минут в жизни, кроме тех, когда я читаю их. Я не знаю, кто бы не убедился этими истинами, кому бы они не пришлися по душе. Апостол вы, а ваша речь — высокая, святая речь убеждения. У меня много молодых людей, которые все вас любят душою, а есть много и староверов, которые почему-то не понимают вас и говорят, что слова «субъект и объект» ставятся напрасно. Эти люди, конечно, порядочные, их уверить нельзя и труд напрасный; им сам Бог покровительствует, они смешны — и больше ничего.

Пророчески вы угадали мое положение; у меня у самого давно уж лежит на душе грустное это сознание, что в Воронеже долго мне несдобровать. Давно живу я в нем, и гляжу вон, как зверь. Тесен мой круг, грязен мой мир; горько жить мне в нем; и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно. Какая-нибудь добрая сила невидимо поддерживает меня от паденья, и если я не переменю себя, то скоро упаду. Это неминуемо, как дважды два [четыре]. Хоть я и отказал себе во многом, и частью живя в этой грязи, отрешил себя от ней, но все-таки не совсем, но все-таки я не вышел из нее.

Ваша боязнь о моей женитьбе — боязнь напрасная; это было давно, кажется, в третьем годе, когда я начал было об этом немного думать, и то не из того, чтоб хотелось, а старики отец и мать пристали ко мне да пристали, уговаривают, сердятся; мать плачет и просить: им непременно почему-то захотелось видеть меня женатым. Может, и сам я подал на это повод, был болен; ну, хоть и шло все это тайно от них, — да видно кто-нибудь сказал. Вот они из жалости ко мне и начали уговаривать жениться, и я, чтобы скорее отделаться, хотел было жениться, писал к вам, и по вашему слову переменил мнение. И теперь, если женюсь, то уж знаю, какую жену мне надо; а до тех пор мои внутренние требования весьма не велики. Я не хочу быть человеком богатым — и никогда не буду. Не хочу быть никогда женатым, и может быть не буду. Подло у подлецов ничего не ищу. Кланяюсь, гнусь кой перед кем по делам, по необходимости, и поклоны эти крайне мне не по плечу. Впереди ничего не гадаю, живу — как Бог велит, делаю то, что должно, бываю в обществах редко; всячески стараюсь, чтобы и у меня людей было меньше. Ценю дороже всего день настоящий, браню себя за прошедшие…

Глуп я был, давно бы надо было мне оставить Воронеж, тогда еще, когда мне было двадцать, а теперь и кинулся бы в даль с голыми руками, да ба! — уж с годом тридцать, и тело что-то стало тяжело, и я стал ленив, мне уж нужен больше покой, а не жизнь разнообразная. Нет голоса в душе быть купцом, а все мне говорить душа день и ночь, хочет бросить все занятия торговли — и сесть в горницу, читать, учиться. Мне бы хотелось теперь сначала поучить хорошенько свою русскую историю, потом естественную, всемирную, потом выучиться по-немецки, читать Шекспира, Гете, Байрона, Гегеля, прочесть астрономию, географию, ботанику, физиологию, зоологию, Библию, Евангелие, и потом года два поездить по России, пожить сначала год в Питере. Вот мои желанья, и кроме их, у меня ничего нет. Может быть, это бред души больной и слабой; но мне бы все-таки хотелось бы это сделать, и я уж начал понемногу, и кое-что прочел.

А чтобы быть мне хорошим книгопродавцем, — едва ли я им буду. Конечно, прежде может так, а теперь начать труд не по силе, особенно в Питере. На книжную торговлю я смотрю теми же глазами, как и на всякую; и чистая аксиома: где торговля, там и подлость. Будь человек святой — и тот сделает низко, а сделавши раз, почему не продолжать? Конечно, есть исключения: например, Василий Петрович Боткин. Он — не сравнение со мною. Он вырос, у его отца были уж средства порядочно учить, — выучился. Торговля шла правильная, капитал большой, а большой капитал в деле торговли вещь великая. Ворочая на миллион, я могу нанять тогда хороших людей, заплатить большое жалованье; они делают все дела, и в случае моей отлучки на время, заменяют место хозяина, а я себе подвожу итоги, поверяю, да считаю их, знакомлюсь с людьми, покупаю кучей товар, в сроки плачу деньги, и все идет прекрасно, и много время от дел торговли на другие всякие дела. А маленькая торговля и небольшой капитал — и с нечего и подниматься в гору; похвальное дело, но трудное дело, и я на опыте уж это знаю. Здесь собраться с силами надо человеку, работать неутомимо пять лет, а ступать нога за ногу — десять. Если я возьмусь за это теперь, после десяти — мне стукнет сорок. А взяться с ничего и торговать, и учиться литературе — нельзя. Можно, — но не позднее двадцати лет; в ту пору еще силы человека работают неутомимо и разнообразно. Вот основная причина, отчего ваши петербургские книгопродавцы — все мошенники. Им другими и быть нельзя, они все торговлю начали сами, а не их отцы и деды, и начали с ничего; следственно, сначала они думали, как бы приобрести мало-мальски, а приобретая — время прошло много: поздно перемениться. И подличая сначала, по привычке должно уж подличать до конца. Если и я начну торговать, — будь у меня пять тысяч, дай мне Андрей Александрович пять тысяч, вы две тысячи, всего — двенадцать тысяч, — в двенадцать тысяч, что за лавка в Питере? На что иметь хорошего молодца, платить восемьсот рублей? — За лавку семьсот, капитал триста рублей, содержание на себя тысяча пятьсот; всего три тысячи триста. Следственно, надо с двенадцатью тысячами добыть в год по тридцати копеек процентов на рубль, кроме барышей. А если иначе сделать, — будет выгоднее, и лавка пойдет, и капитал умножится. Например, сначала делать так: привезти своих пять тысяч, взять у Андрея Александровича тоже пять тысяч, у вас две тысячи, заниматься самому, приказчика не иметь; через год вам денег ни копейки не отдать, входить во всякие дряни, позволять себе все, — и лавка пойдет славно, и капитал вырастет. И так делают многие. Но я решительно на это не способен и делать так не могу и не мастер; поэтому и буду худой книгопродавец. Обмануть же Андрея Александровича я ни за что не соглашусь, я его уважаю не этою стороною души, а вас, милый мой Виссарион Григорьевич, и говорить нечего! Моя любовь к вам другая. Боже сохрани! Лучше пропади я пропастью, чем обмануть вас!