Алексей Кольцов - Письма

Был у Улитина; он сам начал речь о конторе, о Кони, конечно соболезнуя и жалея вас, и кончил тем, что он у себя бы в лавке согласился на каких вам угодно было бы условиях вести подписку честно и аккуратно, — чего на деле он, может быть, и не исполнить, но все-таки глядите, чтобы и Кони вас не надул. Какие нужно взять меры, возьмите; переводить же в другое место и поздно, и некуда, и неловко. Разве угодно вам сделать только то, чтобы и обеспечить себя, и уладить это дело как-нибудь получше. Так можно сделать вот как: я говорил Василию Петровичу Боткину, и он соглашается в этом деле принять участие: через 2 недели приходить в контору, делать счет, брать деньги от Кони и посылать их к вам. Если это вам сделать будет угодно, то вы пришлите на имя В. П. Боткина доверенность, а насчет вывески распорядитесь, как знаете. Если можно переменить квартиру и сочтете надобным в другое, лучшее место, чтобы ход был прямо с улицы, — то это ваше дело.

Извините, что пишу как-то неловко, нескладно и на гадкой бумаге: приехал недавно, дела много, а написать к вам хоть как-нибудь, а хочется поскорей. Будете говорить об этом деле с Ф. А. Кони, обо мне пожалуйста не говорите, а то он будет сердиться. Я проживу в Москве две недели. Захотите писать ко мне, пишите на имя Боткина. Искренно любящий и уважающий вас Алексей Кольцов.

15 декабря 1840 г. Москва.

Милый Виссарион Григорьевич! Вам до последней степени кажется невероятным мое долгое молчание. Восемнадцать дней я живу в Москве, и к вам еще ни слова. Да мне самому это уже, наконец, показалось очень странным; но или так у меня в натуре, или, поехавши из Питера, мне было очень горько. Расстаться с вами прежде было делом обыкновенным; теперь не так. А как долго не мог привыкнуть, что уехал: еду, в Москве, — и вас со мною нет. Питер меня, в нынешнее мое житье в нем, меньше привязывал: мало я в нем оставил, меньше он во мне. Проигрыш дела также сильно подавил меня, хоть я и молчал, и он- то был больше виною моего молчанья. У меня, вы знаете, было другое дело в Москве. С первых дней приезда я занялся им, оно переменило было свой ход. Надо приложить силы и время, — и десять дней как не было. Теперь оно кончено, и, слава Богу, хорошо. Письма князя Вяземского имели полный успех; без них я бы ничего не сделал: и хлопоты и труды пропали бы напрасно. После десяти дней я собирался писать каждый день к вам, но так пришло ко мне время хорошо, такая полная жизнь вдруг посетила мою грудь, что я подобной не видал давно, давно… Мне не хотелось упустить эту пору, — за карандаш и начал кропать стишонки. Их все посылаю с этим письмом к вам; прочтете, — увидите, что время шло у меня не даром. Но, кроме этого всего, я к вам теперь писать часто как-то не могу, сделалось тяжельше; все собираешься, хочешь написать и больше, и лучше, и оставлялось до завтра; завтра — опять тоже; и я уверен, что и теперь пишу к вам так же, как бы написал вчера и третьего дни. Но что ж делать? — Я человек, подвержен общей слабости подобных мне людей.

Однако, несмотря на худой ход моего дела сначала, все-таки, как говорили с вами, что во вторник вечером я успел быть у Василия Петровича, и у нас с ним начался разговор о вас и шел за полночь далеко. Говорил ему обо всем: где вы живете, как вы живете, с кем вы живете и проч. и проч. Он обо всем слушал с полным к вам участием, — да иначе и нельзя было, — и совсем согласен с вами. А как он, любить вас? Этот вопрос совсем лишний. Из прежней апатии своей он почти вышел; остаются в ней и еще кой-какие части прежних впечатлений, да уж действуют легко и, кажется, скоро совсем улетучатся в ничто, — и хорошо будет. Я прежде не знал этого, и потому он казался мне иногда странен. Но, впрочем, он ко мне гораздо лучше. Я подозреваю, что виною этого вы. Вы что-то мне об этом, помню, намекнули; за что вас благодарю, и вместе, если бы вы мне об этом сказали тогда, я бы попросил вас не говорить ни слова. Подобные вещи не очень удобны: или мы можем отяготить человека противу его желаний, или вовсе оттолкнуть рекомендованного человека. И я сначала бывал у него не очень часто, несмотря на то, что он был ко мне всегда хорош; но потом увидел, что, кроме всего сказанного и переданного, есть у него свое для меня местечко, особенное; тут мне стало легче, и я бывать начал чаще. Красов у него живет в доме, и они сжилися, — и Красову очень хорошо.

Ваша статья о театре ему, т. е. Боткину, очень понравилась. Он ее прочел пожирая. За критику о Ломоносове в Москве все люди старого времени вас бранят на чем свет стоить, и даже Константин Аксаков пишет об нем диссертацию в опровержение вашего мнения, в которой именно — он говорить — он будет разбирать Ломоносова, как поэта сначала, что и докажет, а потом уж — как ученого. Он имеет кой о чем довольно странные мнения. У него Шекспир, Гомер и Гоголь — поэты пластические, — и больше их нет поэтов в свете; а все другие поэты романтические, и проч. А старый Аксаков кой-где говорил об вас, как о человеке самом негодном, — хуже даже, чем об Александре Анфимовиче Орлове сказал бы какой-нибудь добрый человек; — такова знать нынче дружба!

Ваш брат однако ж бывает у Аксаковых раз в неделю по средам, и он его охотно учить по-английски. — Константин все ждет от вас письма. У меня спрашивал, не забыли ли вы его; я говорю: нет, и так же любите; да я иначе и сказать не могу. Брату вашему посылку отдал. Он живет не очень хорошо, Дмитрий Иванович немножко к нему переменился, у них была уже несколько раз ссора. Денег не дает ни копейки, только не отказывает в столе и комнате; конечно, спасибо и за это. Платья у него весьма немного, и если бы не даль ему Боткин своей шинели, то бы и не в чем было ходить. И теперь, кажется, нуждается кое в чем крепко; особенно ему надо кое-какие книги, и я взял у него на них записку, посылаю к вам. Если вам можно их будет взять и прислать, то чем скорее, тем будет лучше. Дарья Титовна ждет денег и больно нуждается, и ей приходило тесно очень; но как-то перевернулось, и теперь живет опять у своих господ. Этим я вас, конечно, не утешаю, но надо было ж однако вам сказать все, что я узнал, и передать вам, как оно есть. С братом вашим говорил, о чем вам хотелось, и много; и он сам жалеет, да не возвратишь, что утратил время понапрасну, да воротить его уж нельзя. Он даже хочет взять переводить с немецкого работу для Погодина, что Аксаков взялся устроить. Он уж пробовал, — что-то прозою переводил из Гете, и говорить, что дается. Что я ему советовал, — сделал. Оно конечно, и не надо бы для Погодина, но тут дело как-нибудь забить копейку. И мне кажется, что из него путь будет. Натура была его изгажена, однако ж поправляется, и в нем много застенчивости и конфузу. Я ему советовал все эти гадости оставлять и смотреть на вещи иначе. Он у меня кой-когда бывает.