София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

Говоря о беспорядке, господствовавшем во французской администрации, государь сказал: «Я хочу, чтобы император Наполеон знал, как плохо служили ему те, кого он облек своим доверием…»

Разговор, естественно, перешел к ненасытному честолюбию этого великого полководца, к увлечениям и несчастьям, в которые честолюбие это вовлекало французов и остальную Европу.

«Боже мой! — сказал Александр, прижимая обе руки ко лбу, — какая блестящая карьера еще предстояла этому человеку!.. Он мог дать Европе мир; это было в его власти, и он этого не сделал! Теперь чары его рассеяны! Посмотрим, что лучше удастся, — внушать страх или любовь». Какое благородное соревнование сказалось в этом слове! Внушать любовь! Да, в этом замечалась вся тайна великодушной и благородной политики Александра. В течение всего своего царствования он всегда относился ко всем европейским государям, как друг к другу. — «В конце концов, — сказала я, — не Наполеону достанется честь умиротворения Европы». — «Не все ль равно, — ответил государь, — сделает ли это он или я, лишь бы водворился мир». Когда я выразила желание, чтобы мир был заключен следующей весной, государь возразил горячо: «Почему же не этой зимой? Чем скорее, тем лучше».

Император так пламенно желал утверждения мира, главной цели, к которой клонились все его желания и мысли, что он считал потерянным время, проведенное им в Вильне. «Мне приятно было в Вильне, — прибавил государь, — но, по ходу политических событий, надо торопиться, чтобы воспрепятствовать Наполеону собрать свои силы на Висле. Мы принуждены были дать войскам некоторый отдых после тяжелого похода…»

Император Александр был так скромен, что лестные замечания, хотя и правдивые, были ему неприятны. Я ему сказала, что мы недавно старались найти в истории государя, которого можно было бы сравнить с Его Величеством… Он не дал мне кончить. «Умоляю вас, — без комплиментов», — сказал он, опуская голову. Не знаю, по какому поводу заговорили о семье Наполеона. Г-жа Ф. одобрительно отозвалась о нравственных качествах Люсьена Бонапарта. «Нет, — холодно сказал государь, — я не хотел бы походить на него». Затем он воскликнул с увлечением: «Но я хотел бы уподобиться Моро [9] Император, как мне кажется, должен был сказать: «Если бы я не был Александром, я бы хотел быть Моро». Примеч. автора мемуаров. . Вот поистине великий человек».

Государь описал затем достоинства и таланты этого искусного генерала. По-видимому, Александр уже мысленно избрал французского патриота для выполнения своих глубоко задуманных планов, политических и военных. Я заговорила с государем об одном портрете сына Наполеона, именуемого тогда римским королем, на котором он очень напоминал своего отца.

«Это для него большое счастье, — сказал государь, — если верить всему, что говорят о его рождении. Как прискорбно, — продолжал государь, — что французы проявляют такое самопожертвование по отношению к человеку, который в глубине души презирает их, хотя он с их помощью и делает такие великие дела! При моем свидании с Наполеоном в Эрфурте он сказал мне по поводу некоторых высказанных мной мыслей о способах управления этим народом: „Вы французов не знаете, надо править ими, подобно мне, — при помощи железного бича“. Я признаю теперь, как прав был Талейран, сказавший мне тогда, что мир для Франции необходим. Я сильно не доверял в политике этим седым бородам. Притом, осведомленный о военном могуществе французов и талантах их главы, я думал, что, говоря таким образом, Талейран хотел уловить меня в сети и предугадать мои мысли. Теперь события доказывают мне, что этот дипломат был прав и что после столь бедственной кампании в России и больших неудач, постигших Францию в Испании, страна эта, несомненно, вполне обеднела, как солдатами, так и деньгами». Услышав, с каким презрением Наполеон говорил о своих соотечественниках, г-жа Ф. сделала замечание о том, как прискорбно, что Франция не может узнать правды о бедствиях этой войны и о лжи, которой Наполеон наполнял военные бюллетени.

«Мы были настолько предусмотрительны, — сказал государь, — что разбрасывали по берегам Франции и во всех портах печатные сообщения, имевшие целью извлечь эту страну из ослепления, в которое ее погрузили и которое стараются поддержать. Впрочем, мы знаем, что заговор Маллэ далеко еще не подавлен и что во Франции много недовольных. Надо надеяться, что все события сложатся так, чтобы привести к желанному результату, к прочному миру в Европе. После сильных потрясений, которые она пережила за последние тридцать лет, Европа сильно нуждается в мире».

Судя по этим брошенным в разговоре различным мыслям, мне трудно сказать, желал ли тогда же Александр падения Наполеона и верил ли он в возможность этого падения Но, говоря о Наполеоне, он несколько раз повторил с особым выражением: «Чары рассеяны». Не думал ли он о Бонапарте, влияние которого он испытал на самом себе?

Государь сказал, что, восприняв революционный жаргон, французы забыли свой настоящий язык. «Это удивительно, — прибавил он, — они уже не говорят на настоящем французском языке». Государь имел право быть разборчивым в этом отношении, ибо сам он всегда употреблял выражения изящные, избранные и точные. Я не знаю, где государь познакомился с маршалом Удино, герцогом Режжио, но он отзывался о нем как о человеке умном, любезном и был доволен, что маршал, во время своего пребывания в Смоленске или Витебске, сам убедил жителей города не восставать против своего законного государя.

Говоря о пороках, которые он замечал в современном воспитании, Александр сказал: «Наши молодые люди воображают, что, выучившись танцевать и говорить по-французски, они уже все знают. Вы не можете себе представить, — прибавил он, — до какой степени испорчены у нас нравы. Никто не верит в истинную дружбу, в бескорыстное чувство к женщине, которая вам не мать, не жена, не сестра, и не люб…» Он не кончил последнее слово. Государь стал затем говорить, с той проницательностью, которая составляла отличительную его черту, о принятых в Европе различных системах упрощения методов обучения, между прочим об алгебраической системе Песталоцци, которая казалась императору слишком механической и малоспособной развивать ум.

«Стараясь облегчить молодым людям учение, — говорил государь, — из них делают настоящие машины».

Я не знаю, на каком основании авторы двух историй об императоре Александре приписали возбужденному воображению г-жи Крюднер идею Священного союза и всеобщего мира: этот благородный проект мог зародиться лишь в сердце самого Александра.

Ни в эту эпоху, ни впоследствии, когда государь в различных случаях благоволил беседовать со мной о знаменитых писателях прошлого века и нашего времени, и даже о женщинах выдающегося ума, как г-жа Сталь, таланты которой он ценил, уверяя, что она признала ошибочность своих суждений о религии и самоубийстве: никогда, говорю я, государь не произнес имени автора «Валерии». Я удивлялась, что он не упоминал также о г-же Жанлис, выдающейся писательнице, изящной и плодовитой, написавшей столько полезных и интересных сочинений о религии, нравственности и чувствах, сочинений, за которые матери будут ей вечно признательны…