Дмитрий Урнов - На благо лошадей. Очерки иппические

А вот что бывает. При мне тот же Насибов приехал на консультацию, чтобы осмотреть чистокровного жеребца Фантома, которого готовили к стипль-чезу. Приехал и как только из машины вылез, взглянул, коротко бросил: «Не дотянут», сел за руль и уехал. При его опыте одного взгляда было достаточно чтобы увидеть, что надо еще дотягивать, сушить лошадь, доводя до нужных кондиций. Его не послушали, со скачки жеребца не сняли, и у последнего барьера Фантом снялся слишком рано. Перелететь через препятствие у него от усталости (лишний вес – не дотянут!) силенок не хватило. Жеребец ударился о барьер и, на мгновение повиснув в воздухе, всем своим весом навалился на передние ноги. Совершилось это в секунду. Фантом грохнулся перед препятствием, которого так и не смог преодолеть. Всадник, молодой парень, вылетел из седла. Оба они, Фантом и Генка, лежали рядом без движения. Генка поднялся, прихрамывая. Так и сделался хромым на всю жизнь: выбито колено. Стал полуинвалидом, способный ездок, скакать больше уже не мог, но все-таки уцелел. А классный, однако, не готовый к скачке жеребец так и остался лежать. Ничего у него сломано не было. Погиб от переутомления, ударившись о землю.

Пришлось усыпить Барбаро, выдающегося американского скакуна. Что за причина? Из-за маленькой косточки на правой задней. Взял Барбаро два основных приза, от него ждали, что, взяв третий, станет он трижды венчанным, и тогда имя его было бы золотыми буквами занесено в историю (уж не говоря о получении многомиллионного выигрыша). Но, не успев как следует принять старт, едва только выскочив из бокса в старт-машине, битый фаворит подвернул правую заднюю и выбыл из решающей скачки. Телевидение снова и снова показывало роковой момент, публика, собиравшаяся от души приветствовать триумфатора, была ошеломлена, жокей рыдал навзрыд, потрясенные владельцы не жалели средств для спасения своего питомца. Все силы современной ветеринарии были брошены на восстановление несравненного скакуна, газета «Нью-Йорк Таймс» на первой полосе сообщала о ходе лечения, и все же замечательную лошадиную жизнь прекратили. У жеребца оказался сломан какой-то сустав, малюсенький, но восстановлению не поддавался, из-за этого конь не мог нести самого себя.

Вернусь к Толстому.

Надо пережить или хотя бы наблюдать всевозможные перипетии в верховой езде – на прыжках, кроссе, в поле, лесу или горах, то есть когда приходится принимать в седле самые невероятные позы и причинять лошади бог знает какие неудобства, чтобы убедиться, насколько невозможно описанное Толстым. Четыре недвижно сросшихся позвонка в седловине, площадь седла, а кроме того фактура, так сказать, и опять же площадь седалища не позволят произвести такого разрушительного эффекта. Однако ради романтизма скачек, чтобы передать, насколько это полет и поэзия, Толстой и сделал Фру-Фру неправдоподобно хрупкой – со специальной точки зрения, зато в ранимость живого существа верит читатель! Живописцы тоже прибегали к художественной условности, изображая несущихся галопом лошадей не так, как это происходит на самом деле, – с обеими передними ногами вытянутыми вперед. Говорят, только с изобретением фотографии увидели, как в действительности галопируют кони. Это – публика увидела, а неужели профессионалы-конники, а также живописцы, вроде Леонардо и Стаббса, специально изучавшие лошадей, всегда того не знали? Ведь и после появления фото – и киноаппарата, живописцы-иппологи, как Дега и Греков, продолжали держаться представления ошибочного, ибо иначе нельзя было создать на полотне впечатления стремительности и скорости. В искусстве словесном это и называется поэтической вольностью.

В книге заслуженного мастера, начальника конноспортивной школы «Наука», Михаила Иванова «Возникновение и развитие конного спорта» воспроизведена картина Красносельского стипль-чеза 9 июля 1872 года, ставшего благодаря «Анне Карениной» бессмертным, и которого, однако, Толстой не видел, но получил подробные сведения от конника-соседа – князя Оболенского, судившего скачку. Оболенскому же принадлежала и стояла у него в имении, неподалеку от Ясной Поляны, в Шаховском, чистокровная кобыла, послужившая Толстому прототипом для Фру-Фру. Именно о ней все подробности хранил в памяти, однако, не успел о них написать профессор Витт. Ныне предание об этой лошади в свою очередь, уж как водится, обросло легендами.

На старт Красносельской скачки вышли двадцать семь офицеров, из них восемнадцать упали по дистанции. Восемь упавших все-таки сумели продолжать скачку. Двое сошли с круга. В итоге финишировали пятнадцать человек. Среди упавших был и князь Голицын; с него Толстой в данном случае «списал» Вронского.

Итак, было падение. Каких только падений не случается! Чего не бывает! Но такого, как в «Анне Карениной», уж точно не бывает. И Толстой знал это. В ранних вариантах романа было иначе, достовернее. Там, когда Вронский был еще Балашевым, Анна звалась Татьяной, а Фру-Фру на английский манер Tiny, не человек ошибался, а оступалась на краю канавы перед препятствием лошадь. Поначалу Толстой достоверно описал, чего сам не видел, но что рассказывал ему о катастрофе на Красносельских скачках Оболенский: «копыто, отворотив дернину, осунулось…»

Так вот, оказывается, до какой степени Толстой «был лошадью»! Все знал, все до тонкостей понимал и потому мог позволить себе артистически преобразить факт – знаток это видит и не видит, ему это, во всяком случае, не мешает, потому что с истинным знанием сделано преображение, даже искажение, оно не случайно.

В том заключается прекрасный творческий парадокс: преображение, в сущности противоречащее реальности, принимают даже опытные конники. Вот что я могу привести в доказательство. Удостоился я чести одно время ездить конь-о-конь с Фаворским, заслуженным мастером спорта, стиплером. Как-то раз выводим мы из конюшни наших лошадей, начинаем садиться, а Фаворский, одной ногой уже в стремени, цитирует: «И привычным жестом, разобрав поводья, Вронский опустился в седло». Разбирает поводья и – опускается в седло, заставляя жизнь подражать волшебному вымыслу, как Пушкин с Лермонтовым называли художественную литературу. Поехали мы, тронули рысью, я спрашиваю: «Андрей Максимович, как же все-таки с непростительным движением, погубившим Фру-Фру, ведь так не бывает?» Некоторое время мы продолжали рысить молча, лишь копыта постукивали, да жеребцы наши пофыркивали. Наконец, Фаворский сказал: «Не бывает, но… какая правда!» И это говорил всадник, всю жизнь бравший барьеры, на которых завалился Вронский.

На ту же тему беседовал я и со знаменитым призовым наездником Ратомским, который выиграл все, что только можно было выиграть, побил и поставил рекорды, какие можно было побить и поставить. Он сам о себе говорит, что ему скучно, ибо для него в его деле не осталось тайн. Итак, спрашиваю: почему не мешает толстовское нарушение правдоподобия? Виктор Эдуардович, наездник-артист, тоже некоторое время молчал, а потом произнес: «Искусство».