Роза Эпштейн - Книга Розы

– Какая разница, что тот еврей, что этот – еврей.

Это она имела в виду мужа Сони, который тоже был евреем.

Второй встречи не случилось. Софью вызвали в Главк, предложили направление в Братск. И уже в Москве она узнала, что мой брат Леонид умер и что церемония прощания с ним проходит в Доме Советской армии. Взяв такси, золовка поехала в Дом Советской армии. Рассказывала нам потом:

– Там столько военных высокого ранга было, генералы. А я так громко плакала, что его жена Маруська оглянулась: кто же там так рыдает?

Умирал Леонид в госпитале имени Бурденко. Последствия войны оказались несовместимыми с жизнью. В 1955 году его, хорошо владевшего польским языком и работавшего в польском посольстве, направили в Польшу, где формировался Варшавский договор. Лететь предстояло самолетом. Лечащий врач ужаснулся:

– Какой самолет?! Вам по лестнице на второй этаж нельзя подниматься.

Но приказ есть приказ. И Леня полетел в Варшаву. Но уже в самолете над столицей Польши у него случился обширный инфаркт. Поездом его доставили в Смоленск в клинику в тяжелейшем состоянии. А потом перевезли в Москву в отдельном вагоне и положили в госпиталь имени Бурденко, где Леонид провел последние дни. Ухаживала за ним до последнего сестра Галина, которую он всегда опекал.

Сегодня вместе с Леней на Ваганьковском кладбище на участке № 42 покоится прах его жены и обеих дочерей: Галины – кандидата филологических наук, автора монографий по немецкой литературе и старинным германским диалектам, и Веры – преподавателя английского языка. Обе дочери умерли в довольно молодом возрасте и при очень трагических обстоятельствах.

А еще в той же ограде покоится и прах моего самого любимого брата – Исая. Он ушел из жизни через два года после Лени в том же госпитале имени Бурденко.

После войны Исай остался в рядах Советской армии. Последствия войны и тяжелого ранения настигли его уже в 1957 году. Брат служил в Арташате (Армения), командовал полком в звании подполковника. На каких-то полевых учениях ему стало плохо – потерял сознание. В Тбилисском госпитале, куда доставили Исая (Арташат входил в Тбилисский военный округ), ему откровенно сказали:

– Вам надо только в Москву. Мы ничего не можем сделать. Уже поздно.

Прежде чем отправиться в Москву, брат надел все свои награды и пошел к командующему округом, просить, чтобы жене дали квартиру за пределами округа. Ведь у него оставалась семья: жена Рита и двое детей, Вовка и Ленка. А квартира у них была в Арташате. До отъезда в Москву оставалось два дня. В приемной командующего округом попросил доложить, что подполковник Эпштейн просит принять по личному вопросу. Ординарец категорически отказался. Исай помнил, что такая же фамилия, как у командующего округом, была и у его комдива. И он настойчиво продолжал просить: «Доложи!» Когда же ординарец не выдержал и зашел в кабинет командующего, то через секунду вылетел пулей: «Проходите, товарищ подполковник!» А в кабинете навстречу Исаю из-за стола поднялся его бывший командир, тот самый, что тоже любил нарзан, со словами:

– Узнаю боевого офицера, который берет города!

В Москве Исая положили в тот же самый госпиталь имени Бурденко, где два года назад умер брат Леонид. И даже на тот же этаж. Узнав о тяжелой болезни брата, я примчалась в Москву, бросив троих малолетних детей на бабушку-няньку. Увидев меня, брат спросил:

– Ты приехала со мной проститься?

– Санька, ты с ума сошел? Я повидаться приехала.

Я ухаживала за Исаем почти месяц. Академик Тихомиров, который его оперировал, на вопрос: сколько еще осталось жить моему брату ответил честно:

– Это рак, а я не Бог.

Мне почему-то запомнилось, как Тихомиров, заходя в палату, говорил Исаю:

– Здорово, солдат!

Тогда я удивлялась: почему солдат, если он подполковник? И лишь спустя много лет поняла…

Ухаживая за братом, читая ему журналы и книги, оберегая его сон, я вспоминала, как часто Санька помогал мне в самых невероятных ситуациях. Думала, какой же он добрый, умный, заботливый. Как всегда чувствовал мое настроение и проникался моими переживаниями. Мы очень дружили.

В памяти всплыл такой эпизод. Дело было в Лозовой в ноябре 1944 года. Ночью к моей квартирной хозяйке постучали: «Открывай. Казаки пришли!» Постояльцы расстелили бурки и стали водку пить. А утром я обнаружила, что пропали мои ботики. На работу надо бежать, а не в чем – хоть босиком иди. Я – в крик и слезы: куда делись ботики?! Хоть тряпки какие навязывай. Соседка хозяйки, добрая женщина, предложила:

– Роз, у меня на подловке немецкие чоботы из дерева валяются.

Дала мне эти чоботы, тряпки, чтоб обмотать ноги, и щепку острую:

– Глину очищай, а то не поднимешь ноги.

Вот интересно. Хожу я по своему отделению, стучу своими деревянными башмаками – никто не обращает внимания. В тот же день я написала Сашке о том, что осталась босая. А их часть стояла где-то недалеко. И через три дня он прислал 800 рублей. Я бегом на рынок. Купила такие же ботики, только новенькие. А хозяйка достала из своего сундука хорошие поярковые носки шерстяные и отдала мне:

– На, дивчина, тебе теплее будет, а то ж як на мороз в резинке?

Еще один эпизод вспоминаю до сих пор, потому что очень красноречиво он говорит о характере любимого брата. В 1945 году я написала Исаю в письме: «Санечка! Всем присылают посылки из Германии. А ты почему нам с Груней ничего не пришлешь?»

Исай ответил: «Розочка, хочу, чтобы ты поняла. Чтобы собрать тебе посылку, я должен зайти в чужой дом, выставить из него хозяйку-немку, взломать ее сундуки и начать рыться в ее барахле. Ты можешь представить, чтобы я этим занимался?»

И вдруг через какое-то время приходит посылка, аж на двадцать два килограмма. Это Петька, ординарец, узнал о нашей просьбе и собрал. В посылке оказался какой-то тонкий и очень рыхлый белый шелк в полоску. Мы с Груней пошили из него платья. А они после первой же стирки сели настолько, что лишь малому ребенку впору.

Я уехала из Москвы, когда закончился отпуск, а на смену мне в госпиталь приехала жена Исая Рита с обоими детьми. И я увезла с собой в Волжский десятилетнего племянника, потому что мальчику нужно было учиться в школе. Вскоре Исай умер. Его также похоронили на Ваганьковском кладбище, на участке брата Леонида, потому что Рита очень просила об этом, а вдова Лени Маруся не возражала. А вскоре Рита прислала мне письмо, в котором писала: «Мне Володьку назад не присылайте. Я не смогу одна вырастить двоих детей». Муж мой Дмитрий Иванович, узнав об этом, постановил:

– Ребенок – не футбольный мяч. Не смейте мальчику рвать душу. Это сын Исая.

Так и остался племянник Вовка в нашей семье четвертым ребенком. Закончил школу, отслужил в армии, получил профессию газорезчика-газосварщика и 30 лет отработал на Волжском трубном заводе. Очень гордился знаком «Ударник 12-й пятилетки». Работает и по сей день. Только фамилия у него не отцовская, а жены – Жуковский. Дочь Исая, Елена, пианист-аккомпаниатор, живет в Израиле. Семьи и детей у Елены нет. Она, разъезжая по всему миру в качестве аккомпаниатора, как-то обнаружила в Австрии замок Эпштейнов. И кто-то ей сказал, что если предъявит в качестве доказательства фотографию отца, сделанную в годы войны в Вене, то ей дадут право на приставку «фон» к фамилии Эпштейн. И сейчас Елена озабочена поисками фотографии отца, сделанной в Вене на фоне памятника императрице Марии-Терезии. Приезжала даже в Волжский, но, перерыв все в моей квартире, фото не нашла. Снимок обнаружился недавно случайно, когда я сняла со стены портрет брата Леонида. А на обратной стороне увидела фото широко улыбающегося стройного парня с орденами на груди, того самого Сани-Исая, который прошел пол-Европы и так неистово любил жизнь!