Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Привести приговор в исполнение вызвался Слюс. Он пошел выбрать себе помощников, тем временем Хоботов приказал 5-й сотне, состоявшей из оренбуржцев, находиться в боевой готовности. Ночь выдалась теплая, Резухин со своим начальником штаба, ротмистром Нудатовым, легли не в душной палатке, а возле нее и, по словам Князева, “задремали под нежный шелест листьев и мягкие всплески реки о прибрежные камни”. Эта мирная картина призвана усилить впечатление от последующей трагедии. Князев любил такого рода эффекты и в самом начале рассказа о смерти Резухина не преминул указать, что для последнего в жизни ночлега генерал выбрал “очаровательный уголок”.

Драматизируя действие, он пишет, что Слюс и трое бывших с ним казаков сначала “крались”, потом “поползли”, потом, набросившись на генеральских ординарцев, разоружили их. По Торновскому, заговорщики спокойно пришли, отобрали у сонных конвойных оружие и забросили его в кусты. Между делом дается подробность, своей грубой достоверностью впечатляющая куда сильнее, чем все князевские ухищрения: “Резухин спал с обутой одной ногой, а сапог с другой ноги был у входа в палатку”. Очевидно, он так устал, что уснул, не успев разуться до конца.

Все-таки кто-то из его ординарцев оказал вялое сопротивление или подал голос. Проснувшись, Резухин спросил: “Кто здесь?” Тут же по нему открыли огонь из захваченных в Гусиноозерском дацане карабинов. Раненный в предплечье (это была его семнадцатая рана), Резухин в одном сапоге побежал в сторону лагеря, крича: “Хоботов! Второй полк, ко мне!” Заговорщики, стреляя, бросились за ним. Он отстреливался из браунинга, одна пуля раздробила кому-то из преследователей ложе карабина.

Стрельба переполошила весь лагерь. Думали, что напали красные. Первым сориентировался Безродный – бывший помощник Сипайло и палач Ушсутая, состоявший при Резухине в той же роли, что Бурдуковский при Унгерне. Понимая, что ему грозит, он вскочил на коня и мгновенно скрылся в лесу. Его “контрразведчики” последовали за ним.

Оренбургская сотня, по тревоге поднятая Хоботовым, уже сидела в седлах, но казаки-забайкальцы, настроенные к Резухину более или менее лояльно, окружили его плотным кольцом, “выражая свое соболезнование”. Появился фельдшер, начали делать перевязку. В этот критический момент Слюс не решился выстрелить сам и передал свой “маузер” одному из пришедших с ним казаков, приказав стрелять генералу в голову. По одной версии, тот выстрелил прямо поверх голов; по другой – начал пробираться сквозь толпу, приговаривая: “Ох, что же сделали с голубчиком! Что сделали с нашим генералом-батюшкой!” Подойдя вплотную к Резухину, он внезапно сменил тон: “Будет тебе пить нашу кровь! Пей теперь свою”. И “почти в упор хлестнул его выстрелом в лоб” [198]. Подоспевший Нудатов направил на убийцу револьвер, но нажать на спуск не успел. Слюс отвел его руку со словами: “Успокойтесь, успокойтесь… Все кончено”.

Потрясенная толпа молча разошлась, возле трупа остались только заговорщики. Утром Костерин отправил к Евфаритскому казака-татарина с сообщением о перевороте и, прежде чем вести бригаду к бродам на Селенге, распорядился вырыть Резухину могилу. Убитого обыскали, но в карманах ничего не обнаружили. Снятую с шеи ладанку взял Торновский на память о покойном и позднее нашел в ней указ Богдо-гэгена о возведении Резухина в княжеское достоинство. Это было все, чем он дорожил. В его личных вещах никаких ценностей не оказалось, в бумажнике лежали сто китайских долларов и серебряная мелочь.

Гроб сколачивать было некогда и не из чего. Когда тело Резухина уже начали засыпать землей, кто-то спохватился, сбегал к генеральской палатке и принес оставшийся там второй сапог. Натягивать его на ногу не стали, просто положили в могилу.

Чтобы идти в Маньжурию, надо было переправиться на правый берег Селенги, но пока что шли по ее левому, западному берегу. Под вечер 17 августа, на второй день после разделения с Резухиным, передовая бригада миновала храм Чулгын-сумэ, он же “Бурулджинская кумирня” или Джаргалантуйский дацан, и вступила в долину, окруженную лесистыми сопками. Среди них вилась узкая “дорога-лазейка”, по ней предстояло идти дальше на юго-запад, прочь от Селенги. Расстояние до нее составляло 10–12 верст, и неподалеку имелись удобные для переправы броды. На карте это была точка примерно в двух сотнях верст к северо-западу от Ван-Хурэ и в четырех – к северо-востоку от Утясутая. Здесь Унгерн приказал разбить бивак для длительной стоянки. Его тревожило, что от Резухина нет вестей.

На посторонний взгляд, в лагере все обстояло как всегда – горели костры, варилось мясо, кипятился чай, в стороне мирно паслись лошади, однако разговоры у костров были далеки от обычных тем. Направление похода не объявлялось, возбуждение росло. Поползли слухи, будто в бригаде Резухина произошло что-то важное, но что именно, никто не знал. Унгерн уединился с ламами-прорицателями для гадательных процедур. Создается впечатление, что без этого он не мог заснуть, как без наркотика. О чем бы конкретно ни вопрошались правящие миром незримые силы, эти ежедневные многочасовые “совещания”, на время которых откладывались все дела, служили для него не только способом получить рекомендации свыше, но, видимо, и психотерапевтическим средством успокоения.

Весь следующий день Унгерн бездействовал. Всегдашнее чутье ему изменило, сказывалась крайняя степень нервного истощения и физической усталости от напряжения последних недель. Он с утра до вечера сидел со своими ламами, а заговорщики украдкой сходились в соседнем лесу. Все нервничали и ждали известий из второй бригады. Навстречу ей была выслана группа разведчиков, но возле дацана они наткнулись на разъезды красных и вернулись назад, привезя одного раненого. Унгерн не знал, что один из его ординарцев, отправленный к Резухину с письменным приказом немедленно присоединиться к нему, перехвачен партизанами Щетинкина. Он решил не трогаться с места, пока не подойдет Резухин, а Евфаритский, взявший на себя руководство заговором, склонился к тому, что пока нет вестей от Костерина и Слюса, выступать преждевременно.

Высланный ими курьер-татарин тоже, видимо, боялся нарваться на красных и пережидал опасность. Лишь вечером он добрался до лагеря, но здесь его задержали часовые из Бурятского полка. Костерин учел такую возможность и сочинил для него историю, будто он заболел и направлен в госпиталь, к доктору Рябухину. Однако и курьер, и задержавшие его буряты плохо говорили по-русски. Он не смог внятно изложить им свою легенду и был доставлен к Унгерну. Единственное, что ему удалось сделать, это уничтожить записку Костерина к Евфаритскому.