Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Тем временем офицеры сумели успокоить людей. Некоторые части, на ходу перестраиваясь в походный порядок, потянулись по направлению к дацану, другие еще оставались на месте, но вскоре остановились и те, что ушли вперед. В кромешной тьме невозможно было двигаться по узкой дороге среди сопок. Решили подождать рассвета.

Появившийся к этому времени Евфаритский приказал выставить в оцепление сотню казаков и пулеметы – из опасения, что Унгерн с помощью монголов попытается переломить ход событий. Никто понятия не имел, где он, всеми владело страшное возбуждение. Вдруг послышался стук копыт по каменистой дороге. Шепот пронесся по рядам: “Барон! Барон!”

Объехав заградительную цепь, Унгерн спустился по склону холма и направился к изменившему ему войску. “Офицеры, окружавшие меня, – вспоминал Рябухин, – поспешно бросились в сторону, на бегу выхватывая револьверы и щелкая затворами карабинов… Я вытащил мой старый “кольт”, решив скорее выпустить себе мозги, нежели подвергнуться пыткам, которые ожидали всех нас, если мы попадем в руки барона”.

Через минуту выяснилось, что рядом с Унгерном никого нет. Он ехал абсолютно один и, впотьмах не понимая, какие части находятся перед ним, спрашивал: “Кто здесь? Какая сотня?” Никто не отвечал. Узнав Очирова, командира Бурятского полка, Унгерн крикнул ему: “Очиров, куда ты идешь?” Не дождавшись ответа, скомандовал: “Приказываю тебе вернуть полк в лагерь!” – “Я и мои люди не пойдем назад, – сказал Очиров. – Мы хотим идти на восток и защищать наши кочевья. Нам нечего делать в Тибете”. Ничего не добившись, Унгерн подъехал к 4-му полку и стал уговаривать казаков продолжать войну, говоря, что если они пойдут в Маньчжурию, то “от голода будут глодать кости друг друга, что красные завтра же истребят их всех до одного”. В ответ – ни звука. Барон поскакал дальше и, перемежая угрозы руганью, произнес такую же речь перед артиллеристами. Ответом было “все то же упрямое грозное молчание”. Тогда Унгерн начал выкликать имена тех, кого он не видел, но полагал, что они где-то здесь. “Доктор, – издали крикнул он Рябухину, – поворачивайте госпиталь и раненых!” Потом: “Рерих, я приказываю вам повернуть обоз!” Никто не отвечал, никто не двигался с места. Все замерли в оцепенении.

В этот момент у Евфаритского, Львова, Маркова и еще нескольких главных заговорщиков не выдержали нервы. Полагая, что все кончено, они вскочили на коней и скрылись в лесу, а Унгерн в полном одиночестве продолжал объезжать ряды недвижимо замерших сотен и команд, убеждая их возвратиться в лагерь. Ему по-прежнему не отвечали, но, казалось, вот-вот автоматически сработает привычка повиноваться каждому его слову. Начал оживать неизбытый ужас перед ним. Рябухин и другие участники заговора затаились, сжимая в руках оружие. Выстрелить никто не решался.

Первым очнулся Макеев, да и то не раньше, чем Унгерн в потемках нечаянно толкнул его лошадь грудью своей Машки. Он пальнул в барона из “маузера”, с испугу промахнулся, хотя стрелял почти в упор, но этот выстрел разорвал заколдованный круг страха. Примеру Макеева с тем же результатом последовали несколько офицеров, вслед за ними начали стрелять поставленные в оцепление пулеметчики. Унгерн метнулся прочь, осыпаемый пулями, ни одна из которых и на этот раз его не задела. Машка стремительно взлетела на вершину холма и унесла его назад, в долину, все еще погруженную в глубокий мрак.

Сам Унгерн в плену излагал события этой ночи весьма похоже, хотя кое-какие обстоятельства сознательно опускал. В краткой протокольной записи его рассказа эта мрачно-эффектная сцена выглядит несравненно проще. Услышав стрельбу у соседней палатки, он подумал, что возле лагеря появились красные, вышел, спокойно сел на лошадь и поехал к войскам сделать соответствующие распоряжения. Внезапно по нему начали стрелять, но и тогда он не сразу догадался, что стреляют свои, что это бунт, хотя на всякий случай спросил: “Что, вы бунтуете?” Ему ответили: “Нет, ничего”. Потом стали стрелять чаще, он сообразил, в чем тут дело, и ускакал к монгольскому дивизиону.

На другом допросе Унгерн рассказал обо всем более пространно: “Я лежал в своей палатке ночью. Ничего еще не знал про Резухина. Вдруг – стрельба. Уже было темно. Я выскочил. Кто-то еще крикнул: “Ваше превосходительство, берегитесь!” А я думал, что красный разъезд. Подбежал к монголам и сказал, чтобы они собрали человек двадцать. Они вернулись и коня привели мне. Я сел и поехал, а войска уже не было на старом месте. Это мне показалось очень подозрительным. Я встретил казака и спросил, что он делает. Он сказал: “Я должен палатки собрать”. – “А где войско?” – “Дальше уходит”. Я проехал верст десять и вижу: одна сотня стоит лицом ко мне. Я все еще думал, где-нибудь красные. Я спросил: “А много красных?” – “Не знаем”. Я поехал дальше, к артиллерии. Они стояли резервом. Я подъехал к Дмитриеву, командующему артиллерией, спросил: “Кто приказал двигаться?” Он сказал: “Приказ из вашего штаба”. – “А кто посыльный?” – “Не знаю”. Я поехал дальше, к 4-му полку, сказал, что на восток идти нельзя, что там будет голод, надо идти на запад. Когда я ехал мимо пулеметной команды, мне сказали, что офицеров нет. Это мне показалось странным. А когда я проехал весь полк, где раненые были, – ночью это было – слышу, стали стрелять. Я думал опять – разъезд. Проехал мимо. Вижу, пули все около меня. Тогда я понял, в чем дело, и поехал к монголам, но в ночной темноте я проскочил. Они огней не держали. В это время стало рассветать, я поехал к ним, а они уже ушли тоже на запад. Я подъехал к князю и говорю, что войско плохое. Он говорит, что русские все вообще – плохой народ…”

В обоих вариантах рассказа отсутствует одна существенная деталь: Унгерн умалчивает, что в него стреляли еще до того, как он сел на коня и поехал к своему “войску”. Ни слова не сказано и о том, что ему пришлось бегом или ползком спасаться от заговорщиков, хотя в противном случае совершенно непонятно, почему он вдруг побежал к монголам и послал их не только за подмогой, но и за своей собственной лошадью. Вспоминать эти малоприятные детали Унгерн явно не хотел.

В 1929 году Павел Милюков, давно интересовавшийся Унгерном, в парижских “Последних новостях” перепечатал из немецкой “Берлинер Тагеблатт” заметку под названием “Как погиб барон Унгерн-Штернберг”. В ней якобы со слов очевидца рассказывается, что это произошло в те дни, когда Азиатская дивизия, отступая, “залегла в степной долине к югу от Байкала”. Красные находились поблизости, но тоже были обессилены непрерывными боями. Ни одна из сторон не рассчитывала на победу, и обе жестоко страдали от голода. Наконец большевистский парламентер предложил Унгерну начать переговоры на следующих условиях: к нему пришлют двоих комиссаров, если им будет обещана неприкосновенность, они останутся в лагере барона как гаранты его безопасности, а сам он прибудет в лагерь красных. Парламентер, в прошлом офицер и сослуживец Унгерна, тем легче убедил его принять предложение, что предназначенные в заложники комиссары Розенгольц и Флонимович считались видными деятелями. По прибытии они были посажены под караул в одну из лагерных палаток, тем временем Унгерн, дожидаясь, пока ему приведут коня, чтобы ехать к красным, беседовал с офицерами. Среди них был английский капитан Пэльгем, прибывший из Владивостока по поручению генерала Айронсайда. Уже стемнело. “Видите эту звезду, господа? – спросил Унгерн, указывая на небо. – Это Альфа из созвездия Центавра. В здешних местах ее можно видеть только в мае” [202]. Далее в полном согласии с книгой Оссендовского, упоминавшего об увлечении Унгерна астрономией, автор заметки поясняет: “Астрономия была слабостью барона”.