Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Главным для Унгерна и евразийцев было географически-буквальное прочтение евангельского “свет с востока” – с заглавной буквы они читали не первое слово, а последнее. Хотя западная граница “Востока” виделась им по-разному, в обоих случаях ядром его должна была стать держава Чингисхана под новым названием. В этом смутно очерченном пространстве парадоксально пересекались векторы евразийского “исхода к Востоку” и унгерновского или коминтерновского “похода на Запад”.

В манифестах евразийцев провозглашалось, что по типу организации их объединение “ближе всего стоит к религиозному ордену”; Унгерн мечтал о создании “ордена военных буддистов”, как Сталин – о превращении большевистской партии в “орден меченосцев”, а Гиммлер – о возрождении рыцарских орденов. Образ носился в воздухе, сближая всех тех, кто своим идеалом видел “новое Средневековье”.

Общим для Унгерна, для хозяев Московского Кремля и пражских или парижских евразийцев было сознание, что старый мир рухнул навсегда, возврата не будет, начинается новая эра не только национальной, но и всемирной истории. Одна катастрофа, гибельная, наступила; на очереди – другая, спасительная. Свою роль Унгерн усматривал в том, чтобы ускорить ее приход. В плену он сожалел, что в последнем приказе по дивизии не изложил “самого главного – относительно движения желтой расы”. У него была твердая уверенность, что “об этом говорится где-то в Священном Писании”. В Урге он даже просил кого-то отыскать это место в Библии, и хотя “найти ему не могли”, не сомневался в факте существования такого пророчества. Суть его якобы состояла в следующем: “Желтая раса должна двинуться на белую – частью на кораблях, частью на огненных телегах. Желтая раса соберется вкупе. Будет бой, в конце концов желтая осилит”.

Очевидно, Унгерн имел в виду библейский текст о Гоге и Магоге (Иезек., 38–39), до неузнаваемости трансформированный его фантазией. Память у него была специфическая, но сама мысль о том, будто в Библии может упоминаться о желтой и белой расе, свидетельствует, что и Князев, и Оссендовский сильно преувеличивали эрудицию барона. По-настоящему образованный человек на такие ошибки не способен.

“Я с моими монголами дойду до Лиссабона!” – обещал Унгерн застрявшему в Урге колчаковскому генералу Комаровскому, беседуя с ним вскоре после взятия столицы. Лиссабон или просто Португалия не раз упоминались собеседниками барона как важная для него географическая точка, символизировавшая западную оконечность Евразии – тот предел, по достижении которого он сочтет свою миссию исполненной. Примерно так же монголы при Чингисхане стремились дойти до “Последнего моря”

Эту идеологию, как объяснял Унгерн в плену, ему “некогда было обдумать”, тем более – изложить “в виде сочинения”, но на ее фундаменте он построил конкретную программу действий. Она включала в себя шесть последовательных этапов.

1. Взятие Урги и освобождение от китайцев всей Халхи.

2. Присоединение Внутренней Монголии.

3. Объединение под главенством Богдо-гэгена остальных земель, населенных народами “монгольского корня”.

4. Создание центральноазиатской федерации (наряду с “Великой Монголией” первыми ее членами предполагались Тибет и Синьцзян).

5. Реставрация династии Цин, которая “так много сделала для монголов и покрыла себя неувядающей славой”.

6. В союзе с Японией поход объединенных сил “желтой расы” на Россию и далее на запад с целью восстановления монархий во всем мире.

Два заключительных пункта этой программы Унгерн рассматривал как дело будущего, в первом случае – близкого, во втором – отдаленного, но создание федеративного центральноазиатского государства считал возможным в самое ближайшее время. Впрочем, его деятельность в этом направлении сводилась, главным образом, к писанию писем. Как всякий человек, одержимый какой-то идеей, он верил, что достаточно внятно изложить ее, чтобы она завладела умами. Этих писем Унгерн разослал множество, а задумал, вероятно, еще больше. По его собственным словам, таким способом он собирался “привлечь к своим планам внимание широких масс желтой расы” [132].

Некоторых своих адресатов Унгерн назвал на допросах: Пекинское правительство, Чжан Цзолин, казахские ханы на Алтае, дербетские князья, Далай-лама XIII. Сюда надо прибавить Семенова, который со свойственным ему здравомыслием к идеям бывшего соратника “отнесся отрицательно”, генералов-монархистов Чжан Кунъю и Ли Чжанкуя, монгольских князей из Синьцзяна и Барги, влиятельного перерожденца Югадзир-хутухту, лидера казахской партии “Алаш” Алихана Букейханова и, наконец, последнего отпрыска маньчужрской династии, 12-летнего Пу И, по-прежнему жившего при дворе Чжан Цзолина в Мукдене.

Для большей убедительности ряд таких посланий Унгерн написал не от своего имени, но его рука легко узнается в письме от лица неизвестного монгольского князя в Синьцзян или от лица премьер-министра Джалханцза-хутухты – безымянным “вождям народа киргизского” [133]. Едва ли хутухта способен был испытывать чувства, выраженные, например, в следующем страстном пассаже: “Запад дал человеку науку, мудрость и могущество, но он дал в то же время безверие, безнравственность, предательство, отрицание истины и добра. Разве вы не знаете, вожди народа киргизского, как с грохотом, проклятиями и рыданием разрушались и гибли великие государства Запада, дробились и снова соединялись для того, чтобы вновь распасться и исчезнуть?”

Эта грандиозная эпистолярно-агитационная акция была предпринята Унгерном в апреле-мае 1921 года, после побед под Чойрин-сумэ и возле уртона Цаган-Цэген. Никаких видимых результатов она не дала. Несколько писем остались неотправленными, другие, видимо, пропали в пути, а те, что все-таки добрались до адресатов, едва ли произвели желаемый эффект. В плену Унгерн честно признался: “Ответов ни от кого не получил”.

Однажды ночью, рассказывает Оссендовский, Унгерн привез его к монастырю Гандан. Автомобиль с шофером оставили у ворот и в темноте, по узким проходам между юртами и двориками, вышли к храму Мэгжид Жанрайсиг. На удар гонга сбежались перепуганные монахи; они пали ниц перед бароном, но он приказал им встать и открыть двери храма. Внутри Оссендовский увидел обычную обстановку буддийского дугана: “Тут висели все те же многоцветные флаги с молитвами, символическими знаками и рисунками, с потолка спускались шелковые ленты с изображениями богов и богинь. По обеим сторонам алтаря стояли низкие красные скамейки для лам и хора. Мерцающие лампады бросали обманчивый свет на золотые и серебряные сосуды и подсвечники, стоявшие на алтаре, позади которого висел тяжелый желтый шелковый занавес с тибетскими письменами. Когда ламы его отдернули, в полумраке, едва освещенная лампадой, показалась золоченая статуя сидящего на лотосе Будды”.