Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Спустя два месяца тут проезжал Оссендовский по пути из Ван-Хурэ в Ургу. “До сих пор, – вспоминал он, – среди остатков брошенной амуниции валялось около полутора тысяч непогребенных со страшными ранами от сабельных ударов. Монголы старались объехать стороной это поле ужаса и смерти, и здесь было полное раздолье для волков и одичавших собак”.

На перевале Долон-Хада снег уже сдуло ветрами, беглецы подожгли на склонах сухую траву и под прикрытием огня оторвались от погони. Большая часть конницы и мелкие отряды пехоты вернулись в Кяхту. Теперь власти ДВР пропустили их через границу, а затем из Верхнеудинска по железной дороге отправили в Китай. В конце марта набитые ими эшелоны проследовали через Читу в Маньчжурию.

Прекрасно вооруженная, экипированная и обученная 15-тысячная армия, которую полтора года назад Сюй Шучжен привел в Халху, перестала существовать, что в Пекине восприняли не как чисто военное поражение, а как национальную катастрофу. Монголия была не просто китайской колонией, как Урянхай; в ней видели важнейшую часть страны, чье символическое значение несравнимо с доставляемыми ею экономическими выгодами. Китайцы традиционно осознавали свою историю как цикличную, с регулярно повторяющимися эпизодами противостояния Поднебесной Империи и варваров, северных кочевников, где один и тот же тысячелетний враг лишь меняет оболочку, оборачиваясь то хунну, то маньчжурами или монголами. Хотя геополитическая ситуация давно изменилась, Монголию привычно продолжали рассматривать как ключ к овладению всем Китаем. Унгерн вписался в эту традицию, на новом историческом витке олицетворяя собой древнюю угрозу, связанную с именами Чингисхана и Хубилая.

Беженцы принесли в метрополию известия о погромах и убийствах поселенцев, сожженных поселках, разграбленных факториях и складах с товарами. Газеты требовали от правительства возмездия, коммерсанты – возмещения убытков. Военные рвались в бой, но политическая ситуация в раздираемом внутренними смутами Китае была такова, что организовать карательную экспедицию оказалось непросто.

Возглавить ее могли только два человека – Чжан Цзолин и чжилийский генерал У Пейфу, но эти же двое были главными соперниками в борьбе за контроль над центральным правительством (через год они столкнутся в открытой войне). Отправлять свои войска в Монголию не хотел ни тот, ни другой. Оба боялись ослабить свои позиции в Пекине, в то же время каждый противился назначению другого, чтобы его влияние не усилилось при успехе. Наконец Чжан Цзолин предложил компромиссный вариант: он пошлет дивизию своих войск, У Пейфу – своих, а командовать объединенными силами будет кто-нибудь со стороны. Предложение было принято, но никак не могли найти такого кандидата на роль командующего, который устроил бы обоих конкурентов.

В апреле в Тяньцзине собралась правительственная конференция. На ней с тревогой отмечалась близость унгерновских отрядов к Калгану и даже опасность, якобы угрожающая Пекину. Вероятно, сторонники союза с Советской Россией нарочно сгущали краски, рисуя ситуацию в трагических тонах, но это было и в интересах Чжан Цзолина. К тому времени он уже успел склонить к лояльности князей Внутренней Монголии, обязавшихся не оказывать поддержки Унгерну, и готов был взять на себя ответственность за возвращение мятежной провинции в лоно Китая. У Пейфу не смог или не захотел помешать его назначению; Чжан Цзолин получил титул “высокого комиссара по умиротворению Монголии”, неограниченные полномочия и три миллиона долларов на снаряжение экспедиции против барона. Под прикрытием этого плана он приступил к сбору денег с крупных торговых фирм, заинтересованных в скорейшей победе над бароном, усиливал армию, но отправлять ее в Халху не спешил. Новое положение открывало перед ним широкий спектр возможностей, среди которых собственно война с Унгерном занимала едва ли не последнее место. Рассеивать свои дивизии по бескрайним просторам Монголии он не хотел, надеясь уладить дело миром. Унгерн тоже на это рассчитывал: маньчжурский диктатор был для него фигурой более приемлемой, чем У Пейфу или любой другой из южнокитайских генералов.

Как доносил ему есаул Погодаев из Маньчжурии, полковник Лям Пань, доверенное лицо Чжан Цзолина, “усиленно” интересуется вопросом: если бы Чжан Цзолин “попросил” барона “выйти из Урги”, каков был бы ответ? Можно не сомневаться, ответ был бы отрицательным, хотя Унгерн посылал в Мукден недвусмысленные сигналы, что готов на многое при условии совместной борьбы за реставрацию маньчжурской династии. “Я, к сожалению, в настоящее время без хозяина, – писал он Чжан Кунъю, – Семенов меня бросил”. И далее: “Предлагаю свое подчинение высокому и почитаемому Чжан Цзолину”.

Тот, однако, добивался не подчинения, а полного устранения Унгерна из политической жизни Монголии. В игре, где ставкой была власть над Китаем, генерал-инспектор Маньчжурии держал про запас цинскую карту, пряча ее в рукаве, но не собирался выкладывать свой козырь в партии со случайным партнером. Для него это был вопрос не идеологии, а политики. Он и не подумал бы идти на сговор с Унгерном ради такой фикции, как идейная близость. Ни о каком союзе с ним не могло быть и речи, иначе Чжан Цзолина обвинили бы в предательстве национальных интересов. Как и большевики, он предвидел, что положение барона в Монголии будет становиться все менее прочным, выжидал и не торопился.

Удобный момент настал в мае 1921 года, когда Азиатская дивизия выступила в поход на Забайкалье. В июне Чжан Цзолин перенес свою ставку из Мукдена на станцию Маньчжурия, поближе к границам Халхи, и готовился отдать войскам приказ двинуться в Монголию, но его опередила Москва: спустя две недели в Ургу вошел Экспедиционный корпус 5-й армии и цирики Сухэ-Батора [125].

“Из только что полученных случайно газет, – писал Унгерн все тому же Чжан Кунъю, – я вижу, что против меня ведется сильная агитация из-за моей войны якобы с китайским государством. Думаю, что, зная меня, Вы не можете предположить, чтобы я взялся за такое глупое дело”. И еще: “Не могу не думать с глубоким сожалением, что многие китайцы могут винить меня в пролитии китайской крови. Но я полагаю, что честный воин обязан уничтожать революционеров, к какой бы нации они ни принадлежали, ибо они есть не что иное, как нечистые духи в человеческом образе”.

Пытаясь привлечь на свою сторону Чжан Кунъю, чтобы через него склонить Чжан Цзолина к отказу от военного решения проблемы, Унгерн, с одной стороны, предлагал ему прямую взятку – третью часть выручки от продажи в Маньчжурии монгольских товаров, если тот сквозь пальцы посмотрит на нарушение введенной Пекином торговой блокады Монголии; с другой – убеждал его в том, что коммерческие интересы Китая в Халхе ничуть не пострадали: истребление в Урге “главных купцов – жидов”, пойдет на пользу китайской торговле: отныне она избавлена от опаснейших конкурентов. Как всегда и везде, идея, призванная стать связующим раствором, замешивается на деньгах и на крови.