Леонид Юзефович - Самодержец пустыни

Лишь маниакальным убеждением Унгерна в тайной виновности всех и каждого можно объяснить тот факт, что при нем погибла примерно десятая часть трехтысячного русского населения Урги. Более лояльные ему мемуаристы уменьшают это число втрое, говоря приблизительно о сотне жертв, но сюда нужно еще прибавить убитых в Утясутае и других местах. В любом случае цифра, казалось бы, в сравнение не идет с количеством жертв ЧК в любом регионе России, но в относительном исчислении процент весьма высок. Как обычно при большом терроре, его изначальные цели скоро забылись, и со временем он начал черпать оправдания в самом себе: очередное убийство становилось объяснением предыдущего и доказывало необходимость следующего.

За все четыре месяца, пока Азиатская дивизия находилась в Урге, там не было создано даже подобия суда, приказы о казнях и экзекуциях отдавались преимущественно устные. В столице хотя бы поддерживался относительный порядок, но в “худоне” (провинции) мародерство стало нормой, отряды бароновцев угоняли у монголов скот, грабили, насиловали, и Унгерн при всем желании бессилен был с этим справиться. Есаул Тапхаев, отправленный утвердить его власть на севере Халхи, оставил за собой сотни трупов, в итоге Унгерн приказал его убить и даже назначил крупное вознаграждение за его голову, которое, впрочем, так никому и не досталось.

Сразу после ухода китайских войск, с необычайной для монголов оперативностью, стоившей Унгерну немало трудов и нервов, было создано Монгольское правительство под верховной властью Богдо-гэгена. Первым своим указом оно аннулировало все долги туземного населения китайским кредиторам и провозгласило восстановление автономии – с оговоркой, что Монголия будет управляться самостоятельно вплоть до реставрации маньчжурской династии в Китае. Впрочем, декларация, направленная в Пекин, президенту Сюй Шичжену, была более дипломатичной: в ней выражалась готовность признать власть Китайской Республики при условии сохранения автономии, а изгнанные китайские генералы объявлялись общими врагами монголов и Пекина. В этой декларации даже отъезд Чэнь И из Урги трактовался как его похищение мятежными Го Сунлином и Чу Лицзяном.

Новое правительство, как и уничтоженное Сюй Шучженом в декабре 1919 года, состояло из пяти министерств: иностранных и внутренних дел, финансов, юстиции и военного. Последнее возглавил только что вышедший из тюрьмы Хатон-Батор Максаржав. Премьер-министром стал влиятельный перерожденец Джалханцза-хутухта, один из немногих среди высшего ламства монголов, к тому же чингизид, представитель династии тушету-ханов. С прошлой весны он отсиживался в монастыре и не запятнал себя сотрудничеством с гаминами. Джалханцза имел кое-какой опыт светской политики; шесть лет назад он участвовал в Кяхтинской конференции, где добивался присоединения к Халхе соседнего Урянхая. Вероятно, поэтому русские дипломаты считали его самым способным из государственных деятелей Монголии. Ставший его заместителем выдающийся философ Маньчжушри-лама пользовался огромным авторитетом, но в мирских делах разбирался плохо и нечасто покидал свою обитель на вершине Богдо-ула. Всеми делами в министерствах заправляли чиновники старой цинской выучки. Для присмотра за ними и за членами кабинета Унгерн ввел в состав правительства своего верного Джамбалона, получившего пост министра без портфеля.

Сам Унгерн, осуществив мечту Семенова о должности “главковерха” при Богдо-гэгене, стал главнокомандующим монгольской армией, которая пока что состояла из Азиатской дивизии и отрядов монгольских князей. Формально главком подчинялся военному министру, но, разумеется, никому в голову не приходило, что Максаржав будет отдавать Унгерну приказы, а тот – послушно их выполнять. На первых порах барон сосредоточил в своих руках всю полноту военной и гражданской власти. “Богдо-гэген обособился в своем дворце, остальная Урга жила и дышала только Унгерном”, – вспоминал Першин.

Экономическую политику правительства направляли двое русских советников – тесть Волкова, барон Витте [153], и бывший глава ургинской конторы “Центросоюза” Иван Лавров. После взятия Урги он попал в проскрипционные списки, но ему повезло. Когда его вели на расстрел мимо штаба дивизии, он вбежал туда на глазах оторопевших от такой наглости конвойных и, наткнувшись на самого Унгерна, которого по близорукости не узнал (очки у него разбились при аресте), возмущенно заговорил с ним в повышенном тоне. Это его и спасло – барон ценил смелых людей. По другой версии, за Лаврова ходатайствовали китайские коммерсанты, а также трое ургинских баронов – Витте, Тизенгаузен и Фитингоф, знавшие его как опытного финансиста. После беседы с ним Унгерн поручил ему помочь монголам в финансовой и налоговой неразберихе. Он настолько нуждался в профессиональном опыте Лаврова и Витте, что прислушивался к их просьбам за арестованных русских и даже евреев.

Уже к началу весны Лавров организовал выпуск первых монгольских ассигнаций [154]. При расчетах они получили преимущество перед весовым серебром и перед серебряным китайским долларом, хотя их внешний вид оставлял желать лучшего. “Эти банкноты, – вспоминал Першин, – являли собой печальное зрелище. Напоминали они лубочные картинки, вышедшие из самой захудалой типографии, но монголам льстило, что на деньгах изображены их домашние животные”. Купюру достоинством 10 янчанов (долларов) украшал баран, 15 – верблюд, 25 – бык, 50 – лошадь. Для обеспечения их золотом Лавров собирался возобновить разработку заброшенных золотых приисков в горах Хэнтея. Предполагались создание национального банка и чеканка монеты, о чем Унгерн мечтал еще в Даурии.

“На монгол я особенно не жал, – говорил он на допросе в плену, – и в их работу старался не вмешиваться. Помогал лишь советами, ибо они очень медлительны в своих действиях, и если ищешь пользы дела, то их приходится всегда раскачивать”. Его советы часто носили ультимативный характер, но он искренне стремился к укреплению Монголии не только как базы Азиатской дивизии, но и как независимого государства. Даже Голубев, относившийся к нему резко отрицательно, признавал, что барон хотел видеть Монголию “правящей, а не униженной Востоком и Западом”, ибо страна, “давшая Чингисхана”, не может “сойти с политического горизонта, а должна постепенно приходить к прежнему величию”.

Оссендовский, приписывая Унгерну роль европейского цивилизатора, сообщает, что барон приказал прорыть вдоль улиц сточные канавы, провел телефонную связь, наладил автобусное сообщение между центром Урги и Маймаченом, возводил мосты, строил ветеринарные лаборатории, школы и больницы. На самом деле он, главным образом, лишь восстанавливал разрушенное или пришедшее в упадок, для более солидных проектов у него не было времени. При нем, правда, бригады из пленных гаминов очистили сроду не знавшие метлы столичные улицы. Другим новшеством стал скипидарный завод – скипидаром рассчитывали заменить стремительно убывающие запасы бензина для автомобилей. Вообще война вдохнула новую жизнь в принадлежавшие выходцам из России и зачахшие при китайцах мастерские, швальни, полукустарные заводики. В невиданных для Монголии масштабах здесь шилось обмундирование русско-восточного образца, “строилось” шелковое белье, тачались сапоги, изготавливались трафареты для погон, полковые значки, знамена. В перспективе это производство должно было обслуживать монгольскую армию, о создании которой мечтал Унгерн.