Александр Бушков - Иван Грозный. Кровавый поэт

Либералы-гуманисты, разумеется, громогласно уверяют, что все обвинения в изменах и заговорах, выдвигавшиеся против тех или иных видных фигур Московского царства, – «ложные обвинения». Мотивировки достаточно хлипкие: в который раз голословно утверждается, что Грозный был «безумцем», «тираном» и «садистом», а потому находил особенное удовольствие в том, чтобы возводить на честнейших людей самые грязные и фантастические обвинения. Действует этакая антилогика: человек объявляется невиновным исключительно на основании того, что его в измене обвинил Грозный.

Ну, а как же дело обстояло в действительности? Попробуем это рассмотреть достаточно подробно и беспристрастно, привлекая только те случаи, когда в измене и предательстве того или иного лица не сомневаются и историки (чьи книги, к сожалению, выходят крохотными тиражами)…

Даже у Петра I иногда все же мелькали дельные мысли и толковые идеи. После того как украинский гетман Мазепа, «выбрав свободу», переметнулся к шведам, Петр распорядился изготовить особую «иудину медаль»: из чугуна, весом в десять фунтов (четыре килограмма), с изображением повесившегося на осине Иуды и валяющимся тут же кошелем, из которого просыпались полученные за предательство «иудины сребреники». В случае поимки предателя ему предполагалось повесить эту медаль на шею – почествовать, так сказать.

Идея, безусловно, хорошая – и, насколько я знаю, уникальная в мировой истории. К сожалению, Мазепа так и не попал в руки русским, и награда осталась неврученной (что с ней стало далее, мне неизвестно).

Так вот, об изменах и предательстве. Их – вполне реальных, а не вымышленных «злобными следователями» – при Грозном хватало. Понять это нетрудно: своевольная боярская орава, как не трудно догадаться, жила по своей собственной логике. По которой «вельможный пан», согласно принятому у тех же польских соседей правилу, в силу прочих необъятных вольностей имел право и заговор устроить, и в соседнюю державу непринужденно «выехать», и государственные секреты выдавать, и переходить на сторону любого противника… С вульгарным предательством это якобы не имело ничего общего.

Краткая хроника неприглядных деяний, далеко не полная.

1561. Арестован родственник царя по матери князь Василий Глинский. В чем заключалось дело, свидетельств не осталось, но весьма многозначительные выводы можно сделать из обязательства, которое царского родича заставили подписать: он обещал не «отъезжать» за границу и не выдавать посторонним содержание разговоров, которые велись на заседаниях боярской думы. Достаточно, мне думается, чтобы понять, что к чему. Если от человека требуют впредь чего-то не делать, значит, до того он именно это и делал… Глинскому, впрочем, даже пятнадцати суток не дали, отпустили восвояси после заступничества бояр и митрополита Макария.

1562. В Литву бежал князь Дмитрий Вишневецкий, опять-таки родственник Грозного по матери, ставший впоследствии основателем знатного католического рода, один из представителей которого даже был польским королем.

1562. На литовской границе бдительные тогдашние погранцы сцапали очередного титулованного нарушителя – и не кого-нибудь, а главу боярской думы князя Ивана Бельского (это как если бы в наши дни в Китай сбежал спикер Госдумы… да нет, пожалуй, по меркам шестнадцатого столетия Бельский был даже поважнее). При обыске у него нашли подробное описание дороги до границы, а также, что гораздо интереснее, «гарантийное письмо» от польского короля Сигизмунда-Августа, где говорилось, что князю непременно предоставят «политическое убежище». «Спикер» боярской думы опять-таки отделался легким испугом – дума своих в обиду не давала, что бы они ни наворотили…

В тот же год пытался драпануть в Литву смоленский воевода князь Курлятев, бывший член Избранной рады, «брошенный на периферию» после роспуска означенного учреждения. Курлятев после задержания усиленно прикидывался дурачком, уверяя, что никакой он не дезертир и не перебежчик – а попросту «заблудился» по скудоумию своему и плохому знанию географии, поскольку география не боярское дело, на то извозчики есть, везде довезут, куда ни прикажешь. Поехал, одним словом, на ближнюю мельницу со смазливой мельничихой перемигнуться, задумался, на дорогу не смотрел, глядь-поглядь – ух ты, Литва! При нем не обнаружилось, в отличие от Бельского, никаких компрометирующих документов, и потому Курлятев опять-таки отделался пустячком – отправили в монастырь на Ладожское озеро.

Особо следует подчеркнуть: в середине шестнадцатого столетия самочинные «отъезды» магнатов к соседним королям уже считались не обычным при феодализме делом, а преступлением. К тому же даже в те патриархальные времена, когда любой вассал мог в два счета покинуть своего сюзерена и перейти на службу к другому, нормой это считалось, если человек был частным лицом. Ну а если он состоял на военной или гражданской службе, то переход в иное подданство и во времена несказанных дворянских вольностей считался изменой и предательством: в самом деле, если беглец занимал серьезную должность, секретами владел, какие тут могли быть вольности?

1563. Уже не самостийные экскурсии на литовскую границу, а самый настоящий заговор, и серьезный. Измена обнаружилась со стороны двоюродного брата Грозного Владимира Старицкого, того самого инициатора «кремлевского мятежа» во время тяжелой болезни царя. История напоминала шпионский роман. Когда армия Грозного двинулась брать Полоцк, из «штаба» Старицкого, тоже принимавшего участие в походе со своими личными дружинами, бежал его ближний дворянин, некто Хлызнев-Колычев – прямехонько к полякам, которым и выдал все сведения о предстоящем русском наступлении. Сразу же к Грозному поступила информация, что Колычев не сам по себе слинял, а выполнял поручение Старицкого. «Болезненно подозрительный тиран» этому не поверил и ограничился тем, что велел присматривать за двоюродным братом. Однако вскоре поверить пришлось. К царю стал рваться Савлук Иванов, удельный дьяк Старицкого (нечто вроде первого министра в вотчине Старицкого). Старицкий пытался перехватить опасного свидетеля, велел схватить на дороге и бросить в тюрьму. Однако наблюдавшие за Старицким агенты тут же донесли царю о происходящем. Царь распорядился немедленно Иванова освободить и привезти в Москву – где тот сообщил массу интересного про своего господина: действительно, Колычев не «инициативником» был, а выполнял поручение барина…

Вина Старицкого была столь неопровержимо доказана, что царь конфисковал его владения и отдал под суд. По своему извечному тиранству он, как лицо заинтересованное, от ведения суда уклонился и поручил это высшему духовенству во главе с митрополитом Макарием. Духовенство судило мягко: ну, нашалил князинька, с кем не бывает? Как-никак Рюрикович, имеет право и пошалить… Короче говоря, Грозный, получив такой приговор, скрепя сердце его утвердил. Старицкого простили и конфискованное вернули. Правда, царь распорядился постричь в монахини его матушку, властную, умную и энергичную княгиню Евфросинью – которая и была всегда «мотором» заговоров с участием недалекого и слабохарактерного сыночка. Правда, старуху-интриганку вовсе не заперли в мрачную келейку: монашествовала она, как и полагалось столь знатной особе, с большим комфортом. В Воскресенской женской обители ей отвели огромное поместье, разрешили взять с собой ближних боярынь и массу прислуги, так что Евфросинья не бедствовала и не нуждалась…