Владимир Березин - Виктор Шкловский

Но, кроме следа в науке и литературе, опыт Шкловского чрезвычайно интересен современному писателю.

Это тот опыт синтетической работы, в которой сочетаются и исследование, и литература, и публицистика.

Дело в том, что через несколько лет после смерти Шкловского начал разрушаться общественный контракт с писателями.

В мире начались революционные изменения — и, увы, точка общественного интереса стала смещаться от литературы к визуальному искусству, но даже не к тому кинематографу, что любил Шкловский, а к каким-то иным образам.

Разрушилась система заработка на издании книг — только недавно автор не получал почти ничего, но издатель мог на нём заработать. Но вскоре издатель увидел убыточность своего промысла, он купец, а не благотворитель, — и осиротевшие писатели превратились в стада посетителей Интернета.

Мы вернулись в систему, существовавшую до Пушкина. Не только отечественные, но и западные опросы говорят о том, что, будь воля потребителей, они бы ничего не платили за электронные копии — и этому удивляться не надо.

«Писать надо лучше» — таково было заклинание Хлебникова. Но для той литературы была применима надежда Цветаевой, дескать «моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд…».

Однако сейчас мы находимся в переломной точке, когда неясно, «настанет ли черёд». История иногда поворачивается так, что черёд не настаёт и когда-то востребованное искусство превращается в нечто забытое или маргинальное — как какая-нибудь шаманическая пляска. Раньше была первым занятием в мире, а теперь нужна как старый ламповый приёмник: для экзотики. Была раньше особая культура танцев, чуть не язык движений, а сейчас это искусство немногих.

Оптимисты стараются обнадёжить нас заклинаниями экономистов конца 1980-х: «Невидимая рука рынка расставит всё по своим местам». Но всё происходит точь-в-точь как в истории про цыгана, который отучал лошадь есть — и уж было совсем отучил, но она сдохла.

Сейчас стоит вопрос об исчезновении чтения как времяпрепровождения. Это вовсе не означает, что люди отложатся от грамоты и будут общаться только знаками. Никто не призывает заместить буквы иконками на экране (хотя многие уже делают это добровольно). Это означает только то, что уже почти исчезла традиция долгого чтения — не важно, какого текста: Гоголя или «милорда глупого». Очевидно, что люди читают меньше — меньше читают не только книги в бумажном виде, но и со светящегося экрана компьютера.

Чтение стало по-настоящему массовым всего полтора века назад — отчего бы ему не вернуться обратно, в прежнее немассовое состояние?

Литература клоунов — это литература рассказчиков, которые вовсе не обязательно стоят на фоне краснокирпичной стены stand-up comedy. Просто они сочиняют короткие истории, похожие на пьесы для моноспектаклей. Те, кто хорошо смотрится на сцене, не гнушаются читать свои тексты вслух. Литература клоунов отличается от литературы соглядатаев профессионализмом и сценичностью. Это почти поэзия (кстати, поэты-чтецы в новые времена оказались наименее уязвимыми), и традиция литературы клоунов на самом деле сложилась давно.

Шкловский был настоящим клоуном — не «белым», а «рыжим».

Он понимал, что такое связь с аудиторией и как она помогает в посевах идей.

Опыт его жизни, так непохожий на жизнь классического члена Союза писателей, то есть на жизнь человека, серьёзно «занимающегося творчеством», может оказаться полезным человеку, ставящему сейчас на литературу.

Ещё ничего не решено.

Можно предположить, что литература клоунов выродится в самодеятельность, похожую на некогда знаменитые клубы самодеятельной (авторской) песни. Писатели будут читать свои произведения у ночных костров в лесу. Эти встречи могут стать романтичными, а в связи с техническим прогрессом куда более комфортабельными, чем слёты исполнителей авторской песни лет тридцать назад. Картина таких чтений уже довольно давно и хорошо описана в романе Брэдбери «451° по Фаренгейту».

Сценаристы, наоборот, работают для гигантских зрелищных корпораций. Ничего позорного в работе под надзором заказчиков нет — множество великих произведений во всех видах искусства было создано так, и никто не бросил и не бросит в их творцов камень. Из факта дезертирства солдат писательской армии в армии сценаристов и клоунов, а равно как из увеличения рядов писателей-соглядатаев вовсе не следует, что человечеству будет хуже жить. Пока пишется эта страница, погибли три, что ли, вида живых существ, правда, едва видных глазу. Заплачем ли мы о них?

Профессионалам остаётся непростой выбор между сценаристом и клоуном.

Шкловский был и сценаристом, и клоуном.

Ловил мир, и мир ловил его.

Жизнь спутана и прерывиста, но она полна воздуха, будто строй слов в его книгах.

Виктор Шкловский умер в 1984 году.

В тот год умерли Михаил Шолохов, и Ирвин Шоу, и Хулио Кортасар. Умер Юрий Андропов и убита Индира Ганди. По инициативе Дэн Сяопина в Китае принимались решения о реформах. Милан Кундера написал «Невыносимую лёгкость бытия», Милорад Павич — «Хазарский словарь», а Джон Апдайк — «Иствикских ведьм».

Это обязательное перечисление нужно для того, чтобы соотнести эту смерть с координатами во времени, которые выстраивают другие люди, может быть, Шкловского и не знавшие.

Евгений Рейн вспоминает: «Я был в ЦДЛ на панихиде по Шкловскому. Людей было немного, человек тридцать. Не помню, кто выступал. Под его голову была подложена подушка. Огромный, неестественно обширный, какой-то двояко-выпуклый череп его поднимался высоко над гробом. Он был безусловно гениальным человеком».

И тут же Рейн сбавляет тон: «По крайней мере, частично гениальным. В холле ЦДЛ я отколол от стены траурное объявление о смерти Шкловского. Оно и сейчас у меня» {311} .

Шли люди.

«Мы не знаем, читали ли они его».

В официальном некрологе говорилось «как у всех»: «Советская литература понесла большую утрату… Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили заслуги В. Б. Шкловского…»

Евгений Сидоров записал свои ощущения в «Записках из-под полы» так:

«Когда умер Илья Григорьевич Эренбург, Б. Н. Полевого назначили председателем комиссии по организации похорон. Главный редактор „Юности“ пришёл в редакцию и попросил меня быстро набросать проект официального некролога для „Правды“. В отделе кадров Союза писателей мне выдали личное дело автора „Хулио Хуренито“. Когда скончался Шкловский, ситуация повторилась. Интересно было всматриваться в почерк, вчитываться в старые, пожелтевшие листы анкет и автобиографий, где истинное мешалось с недостоверным, но всё грозно затмевалось фантастикой советской истории.