Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1

«Барабан пробил атаку и устремился к мосту.

За ним все мальчишки с криками «Да здравствует Хартия!»

За ними армейский корпус.

Должен признаться, что меня в этом корпусе не было».

Здесь трудно отказаться от объяснения этого «признания» при помощи фразы из «Трех мушкетеров»: «Д’Артаньян вовсе не принадлежал к числу людей бессмысленной храбрости, которые ищут нелепой смерти только ради того, чтобы о них сказали, что они ни на шаг не отступили».

Пушка сплюнула картечью. «Я увидел дымящийся фитиль, соприкасающийся с огнем, я схоронился за моим львом и в то же самое мгновение услышал шум взрыва и свист картечи, повредившей фасад Института». Люди — кто падает, кто продолжает бежать вперед, а кто останавливается. По команде стреляет взвод, снова палит пушка, повстанцы падают в Сену, уцелевшие обращаются в бегство. «В одно мгновение набережная совершенно опустела. Раздался третий пушечный выстрел, и хоть я и не тщеславен, могу сказать, что этот третий пушечный залп был дан ради меня одного».

Пока пушку перезаряжали, Александр успел добежать до маленькой двери в Институт. Консьерж ему открыл. Александр поднимается к своей приятельнице Эмме Гюйе-Дефонтен, как всегда «очаровательной в своей живости, остроумии, воодушевлении». Он умирает от голода и жажды, опустошает целую бутылку бордо, пожирает целую миску шоколадного крема, прежде чем начать рассказ о «своей илиаде <���…>, одной победе и двух поражениях». Рассказ по горячим следам позволяет прочно зафиксировать в памяти все пережитое. И когда двадцать лет спустя он будет писать своих Трех Славных, ему не потребуется прибегать к каким бы то ни было приукрашиваниям памяти, чтобы дать читателям возможность оказаться вместе с ним в первом ряду ложи.

Он возвращается на свою Университетскую улицу, где консьерж принимает его как триумфатора, а Жозеф занят чисткой снаряжения Франциска I. Не успевает Александр сменить рубашку, как на улице слышится страшный шум. «То был Шарра и его группа, они вернулись из казармы на улице Вавилон. Там случилась страшная бойня: после получасовой осады казарма была подожжена, чтобы выкурить оттуда швейцарцев». Во время штурма погиб студент по имени Вано. Александр смотрит в окно, выходящее на улицу Бак, и видит «тысячи писем и бумаг, летающих по саду Тюильри. <���…> Это были письма Наполеона, Людовика XVIII, Карла X, пущенные по ветру».

Взятие Тюильри он прозевал. Чертыхаясь на свою нерасторопность, он снова второпях натягивает куртку и, не сменив рубашки, бежит к толпе, заполнившей Тюильри. «Там были сотни женщин: откуда они взялись?» Один студент Политехнической школы ранен, и его с триумфом везут на пушечном лафете. Другого, убитого, положили на королевский трон. В зале Маршалов расстреливают портрет Мармона. В библиотеке герцогини Беррийской Александр возвращает себе экземпляр «Христины», который он ей послал. В спальной короля — разнузданная толпа. «О том, что там происходило, я так никогда и не узнал, но, если судить об этом по количеству зрителей и по взрывам их смеха, там должно было происходить нечто невероятное…» Во дворе четверо мужчин, «в костюмах придворных и в шляпах с перьями» исполняют «под звуки флейты и скрипки один из первых канканов».

«Революция 1830 года свершилась.

Свершилась — говорим мы, и повторяем, и пишем в печати, а если потребуется, вырежем на железе и меди, бронзе и стали, — свершилась, и вовсе не усилиями осторожных актеров-участников пятнадцатилетней комедии, укрывшихся за кулисами, в то время как народ играл трехдневную кровавую драму; не усилиями всяких там Казимиров Перье, Лаффитов, Бенжаменов Констан, Себастьяни, Гизо, Могенов, Шуазёлей, Одилонов Барро и трех Дюпенов. Нет! Все они, как мы сказали, прятались даже и не за кулисами, что было бы слишком близко от спектакля! — они прятались в собственных домах, тщательно охраняемых, герметически закупоренных. Нет! Они никогда не сумели пойти дальше легального сопротивления, и даже когда Дувр и Тюильри были уже взяты, они в своих салонах все еще обсуждали терминологию протеста, которую кое-кто находил слишком уж смелой. <���…>

Революцию 1830 года свершила пламенная молодежь героического пролетариата, который, да! раздул пожар, но и погасил его собственной кровью; и их-то, людей из народа, оттесняют в сторону, когда дело закончено, и они, сберегшие государственную казну, снова умирают от голода и, босые, поднимаются на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть с улицы приглашенных к пирогу паразитов от власти, за их счет допущенных к доходам от налогов, к раздаче мест, к дележу почестей.

Революцию 1830 года свершили те же люди, которые двумя годами позже и по тем же причинам дадут себя убить в Сен-Мерри.

Только на этот раз они сменили имя, как видно, потому, что не сменили принципов: не героями уже называют их, а бунтовщиками.

Одни ренегаты вне зависимости от их воззрений никогда ни при какой власти не становятся бунтовщиками».

Это вечно актуальный Александр! А между тем существуют еще безграмотные зануды, утверждающие, что он не владел высоким штилем. Этот кусок из «Моих мемуаров» был написан в 1852 году во время брюссельской ссылки, за год до «Возмездий», которые уже вынашивал Гюго. Не сравнивая, разумеется, прозу и поэзию, невозможно отказать себе все же в сопоставлении двух произведений, дабы констатировать сходство в уровне взглядов и в точности политических суждений, хотя они относятся не к одним и тем же событиям, и, кроме того, мы слышим похожую интонацию — эпическую, карающую.

С окончанием боев начинается дележка добычи. Повстанцы хотят получить Республику, чего, конечно же, не желают для себя депутаты-орлеанисты, в количестве тридцати человек собравшиеся у Лаффита [82] Idem, p. 3317. . В это время в Париже собирают мертвых. На улице Роан из окон выбрасывают тела убитых швейцарских гвардейцев, и Александр едва не погребен под трупом. С ружьем под мышкой, грязный, всклокоченный, он все еще не сменил рубашку, пуговицы на его куртке вырваны с мясом, гетры и обувь перепачканы кровью: внештатный революционер с окладом в тысячу двести франков предоставляет своим бывшим коллегам и начальникам в Пале-Рояле возможность собой восхититься и себя приветствовать. Там он встречает Удара, все еще не занявшего никакой определенной позиции и ожидающего ответа своего хозяина на записочку Лаффита: «Вам надо выбрать между короной и паспортом!»

Направляясь в дом к банкиру, Александр еще не знает об этом ультиматуме. Толпа на улицах такая, что Александр с трудом прокладывает себе дорогу. Тридцать депутатов-орлеанистов как раз назначают Лафайета командиром Национальной гвардии, возвращая ему его молодость, когда в 1789 году, на следующий день после взятия Бастилии, он уже командовал Национальной гвардией. Так как он всегда готов действовать, при условии, что ему «дадут действовать», он никак не может отказаться от этого ключевого для восшествия на престол герцога Орлеанского поста. Александр — среди тех, кто сопровождает его в Ратушу. Триумфальный кортеж водворяет Лафайета в Ратуше, и тот начинает принимать делегации, поздравляя каждого и обцеловывая десятки людей.