Николай Никонов - Солнышко в березах

Диск принес и огорчения. Не раз из-за него меня гнали со стадиона какие-то сторожа, начальники, один раз даже забрали мой диск, допрашивали — откуда взял, еле-еле отдали. У нас вообще нередко живут так: добро в сундуке — всегда добро. И пустуют стадионы, беговые дорожки, спортзалы и дворцы культуры — все то, где многие-многие могли бы бегать, играть, танцевать и веселиться. Идешь будним вечером мимо какого-нибудь такого дворца, беломраморного строения ценой в миллионы, видишь, огни погашены, вестибюль пуст, а почему пуст, спросите директора — он только руками разведет: «Так ведь день-то будний, вот в субботу приходите. Вечер отдыха молодежи. Милости просим». А я теперь уж и сам на него не пойду. Он ведь «молодежи». Сколько это лет — молодежь? Одни говорят, до двадцати, другие — до тридцати, а про себя, наверное, все считают — до пятидесяти. И только ли молодежи следует танцевать и веселиться…

Ветхий «Локомотив» и был как раз таким стадионом на замке.

Однажды во время моей тренировки забор перескочила огромная овчарка. Забегала по траве, вынюхивая себе удобное место. Я в этот момент метнул диск, и собака, приняв резкое движение за проявление агрессии, кинулась ко мне со всех ног. Почему-то я не испугался, приготовился схватить ее и уверенно знал: бросится — сомну, задавлю, пусть кусает, царапает, — а скорее я чувствовал, что собака не тронет. Она остановилась. Как видно, не была выдрессирована так, как та, что год назад бросилась на меня за товарной станцией и топтала когтистыми жесткими лапами. (Наверное, с тех пор я перестал любить собак.) А вслед за овчаркой забор перелез… Костя Мосолов. Я был удивлен и смущен. Мосолов не меньше. Он мало изменился, и, когда подошел, я смотрел на него спокойно, как взрослый на младшего.

— Тренируешься? — спросил он, точно мы расстались вчера.

Я кивнул. Говорить не хотелось.

— Дай попробую…

— Пробуй, только не снеси череп. Диск держи так вот, чтоб не сорвался…

Конечно, диск полетел, кувыркаясь, упал обидно близко. Собака побежала за ним, но взять не смогла, обиженно взвизгнула.

— Как зовут? — спросил я.

— Лада, — сказал Костя, пошел за диском, метнул еще — и еще хуже. — Нну, — разочарованно протянул он. — Ну-ка ты теперь… Лада, сидеть! Сидеть! Тебе говорят… — Собака недовольно уселась. — Слушай, метни, покажи… А?

Бросать диск перед Костей не хотелось.

— Давай лучше закурим, — предложил я, доставая измятую пачку «Прибоя».

Мосолов хмыкнул, но осекся. Протянул коробочку с «Казбеком». Я не взял. Это напоминало прошлое.

— Отвык, — сказал я.

— Нну, давай — каждый свои… Тоже плохо… Давай, ты — мои, я — твои?

На том согласились.

Костя был бледнее обычного, выглядел утомленным, глаза как-то словно бы запали. «Что это с ним?» — подумал я. Молчали.

— Нну, как живешь?

— Нормально, — ответил я.

— Слышно было, что ты в вечерке?

— Учусь.

— Работаешь?

— Пока нет, с осени… У тебя что за новости?

Костя вздохнул:

— У нас новости. Отец женился.

— …?

— На Тине… Помнишь?

Еще бы я не помнил? Эта самая Тина… Русалка… А генерал-то, видно, счастливый, везучий. Попробуй-ка дослужись до таких чинов, да еще и добудь жену-красавицу, молодую, а самому, небось, пятьдесят, больше… А Тине?.. В одном ей благодарен — этой Тине, — она показала мне, как безмерна женская красота, ведь даже Оля Альтшулер не очень-то потягалась бы с ней — теперь генеральшей Мосоловой. Забавно. Тина — генеральша. И не похоже. Быть бы ей русской Венерой. Улыбаться с полотен Кустодиева. Когда впервые увидел его «Венеру в бане» — вздрогнул: Тина! А может, Галина Михайловна? Нет-нет. Тина! Учительницу как-то ведь не представишь в бане, нагую, с веником, с куском мраморного мыла, на горячей влажной доске, а Тина очень хорошо представлялась, да и не надо было ничего представлять — просто это она: и лицо, и волосы, и все другое…

Как нашел ее Кустодиев и когда?.. Или просто живет такая всегда в России и будет жить… Тина, Тина… Зачем же ты стала генеральшей…

Костя скоро ушел, сопровождаемый собакой. Разговора у нас не получилось. Не могло получиться. Слишком велик был тот обман, слишком далеки мы были, а к тому же отцова женитьба на Тине, видимо, крепко удручала Костю. А что, если он Тину любил? Вот как я когда-то соседку? Да… И можно ли Тину не любить? И кто тут прав? Что такое — любовь? Вот я люблю Лиду, и сейчас люблю, а ведь Тина… Неужели она мне нравилась больше? Но ведь Тина — женщина, и старше меня, и все-таки… Ах, Тина… Зачем так… И ничего-то я не могу в себе понять, ничего не могу… Как это не просто…

Однажды, когда я с упоением (иного слова не подберу) метал диск, наслаждаясь его ровным полетом, приличной дальностью, где-то за сорок, и емким звуком падения, меня окликнули:

— Ишь готовит мировые!

Я обернулся. Ко мне шел в красной майке и в военных брюках Сева, как обычно встрепанный, точно только что вставший с постели.

— Что? Тренируешься? Привет! — тряхнул он мою руку своей длинной, худой и как бы плоской. — А бокс?

— Бросил…

— Ну и ладно… Все равно ты не боксер.

— Как это?

— Не боксер ты, я тебе этого не говорил. Понимаешь, у тебя все есть: и сила, и удар поставлен, и техника теперь, а вот чего-то такого… — Сева замялся, — драчливости, что ли… Нет, не то… Петушиного задора… Злости… Любви спортивной… Вот… Этого нету… Так? — Сева хитро улыбался.

Он сказал правду. И я это сам знал. Но меня это не обрадовало. Не всякая правда сладка, а это была горькая правда.

— На легкую решил перейти? — спросил Сева, очевидно, поняв меня. — Давай, давай. Тут у тебя, пожалуй… Рычаги-то есть…

— Не знаю…

— Зачем тренируешься?

— Так…

— Н-да. Не поймешь тебя… Ладно, бывай… Мировой сделаешь — заходи…

Сева ушел. А я положил диск, прилег в тощую пыльную траву, кое-где покрытую сухим пожелтелым пухом тополей. В самом деле — зачем сюда хожу? Вот уже диск выщербился. Мозоли на пальцах. Хочу встретиться с Лидой? Ведь проще бы позвонить, наконец, просто ждать у ее двора, в подъезде… Но ведь как часто поступаешь в таких делах вопреки всякой логике. А я ее и не знал, логики, и было мне пятнадцать… Но разве мы всегда разбираем в себе — почему хочу то, не хочу этого, почему нравится та и совсем равнодушен к этой, хотя, если разобраться и все взвесить, эта намного лучше той. Что определяет привязанности? Какой тайный голос и смысл толкает к Ним, и даже просто к Их двору, к дому, где Они живут. Ну-ка, люблю я Лиду? Сейчас, теперь, после всего — не знаю… Что-то все-таки осталось, и мучит, и вспыхнуло бы снова — вернись она. А может быть, наоборот — погасло бы совсем… Скорее всего — погасло бы. Иногда я с облегчением думаю, что больше не надо лгать, изворачиваться, искать денег на билеты, ходить в эти театры, отмалчиваться, думаю, что Лида совсем не пара мне и не подруга, мне противен ее папа с набитыми сумками и мама с зимними глазами, которые так и высчитывают, что на тебе и почем — и все-таки не могу я забыть ее, вспоминаю наши совместные прогулки, блеск ее глаз, звук ее голоса. Иногда вечерами мне без нее так тяжело, что побежал бы туда, сел к ее крыльцу и ждал бы или заплакал бы от сосущей душу тоски. Но я не плачу и никуда не бегу — мне ведь давно пятнадцать и скоро будет шестнадцать лет.