Николай Никонов - Солнышко в березах

Я встал за мальчишкой в нахлобученной кепке, из-под которой, как ручки у тазика, торчали уши. Мы двинулись в двери, вверх по желтой новокрашеной лестнице с точеными перилами.

В школе пахло олифой и краской. Класс оказался большой, светлый, со скучно-голубыми стенами и высоким потолком. Ничего в классе не было, кроме парт, доски на ножках, портрета Ленина да еще таблицы с цифрами и крестиками. Кажется, такая таблица была на корке тетради. Верка все учила ее, и я тоже знал немного: «Пять у пять — двадцать пять, пять у восемь — сорок восемь», что ли…

Мы усаживались, шумели, спорили из-за парт, пока не вошла учительница.

Марье Васильевне Хмелевой было лет под семьдесят. У нее учился еще мой отец. Она высокая, прямая, с золотой брошкой на вороте белой кофты. О ее необыкновенной строгости и черствости ходили легенды. Отец говорил, что за малейшую провинность учительница ставила его к доске на целые дни, а Верка, например, рассказывала, что Марья Васильевна так громко стучит ногами на учеников, что в их нижнем классе с потолка сыплется мел.

Со страхом и любопытством смотрели мы на первую учительницу, пока она вызывала нас по журналу и пересаживала так, чтобы мальчик сидел с девочкой. Лицо учительницы и впрямь было неласковое и совсем не напоминало добрых тетей с открыток «1-е сентября». Лицо Марьи Васильевны, как я сейчас представляю, чем-то напоминало Ивана Грозного на знаменитой репинской картине.

Серые мутноватые глаза устало обводили нас, неподолгу задерживались на каждом. Руки были худы и жилисты. Нет, не понравилась мне учительница.

Соседкой моей, вместо брата Курицына, оказалась черненькая девочка Варя с приятным приподнятым носом и смородиновыми глазками. Она только раз косо и быстро взглянула на меня и отвернулась насовсем.

Марья Васильевна велела доставать тетрадки с карандашами, подошла к доске. Стали писать палочки.

Я старательно выводил их, вдавливая карандаш. Сравнивал с соседкой и был доволен: у нее получалось намного хуже.

— Эх ты, каких червяков пишешь! — не утерпел я.

— Эт-то кто?! Предупреждаю. На уроках не разговаривать. Чтоб муха пролетела — слышно…

Я испугался, смутился, снова принялся за свои палочки.

Варя писала, писала, вдруг уронила карандаш и заплакала.

— Что такое там?!

Варя молчала.

«Сейчас Марья Васильевна как поставит ее к доске», — со страхом подумал я.

— Встань! Перестань плакать! Сядь. Пиши снова, — сказала учительница.

Я думал, что соседка разревется еще сильнее, а она села, высморкалась в платочек и начала писать.

Самый маленький в классе, востроносый и похожий на мышонка мальчик в вельветовом костюме вдруг пошел к выходу.

— Черезов? Ку-у-да?

Мальчик смущенно отвернулся к стене.

— Куда ты? Сейчас же на место!

Мальчик стоял.

— Ну?!

— Я… по-маленькому хочу, — чуть слышно сказал он.

И тут забрякал звонок.

«Ха, и делов-то в этой школе», — подумал я, забирая свой пахучий клеенчатый портфель, и пошел из класса восвояси. Я был доволен, что школа так хорошо и скоро кончилась, и сейчас можно будет дома играть в солдатики, рассказывать бабушке, что как было, есть суп на кухне.

Я спустился по широкой лестнице, где взад и вперед сновали ребята. Направился к двери.

— Мальчик, ты почему с портфелем? Куда идешь? — остановила меня в дверях незнакомая толстая учительница с красной повязкой на рукаве.

— Я домой… — спокойно ответил я.

— Ты болен?

— Нет. Мне бабушка сказала, как прозвенит звонок, чтоб сразу домой:

— Ха… ха… ха… Ну и смешной же ты. Так ведь только первый урок кончился… Еще три урока будет. Понял? Ну-ка иди обратно. Сима, звони.

Придурковатая техничка Сима, которую знали в слободке все, забрякала медным звонком.

И каким же долгим, невыносимо скучным показался мне второй урок, когда писали мы снова эти дурацкие палочки и загогулинки. Это мне-то! Который уж давно умеет и писать, и читать! С чувством оскорбленного достоинства я машинально выводил палочки, раздумывая о своем бедственном положении. В школе вообще трудно. После почти неограниченной свободы не повернись, не стучи ногами, не разговаривай, гляди на доску. Попробуйте-ка просидеть так целых четыре часа!

Зачем мне палочки? Лучше бы учиться по-веркиному. Мы и разговаривали, и хохотали, и ногами болтали, а ведь научился я? Научился. Эх, если б Верка училась со мной! Мы бы сели с ней вместе и хоть шептались бы потихоньку. Даже этого не надо — Верка все с одного взгляда понимает. А эта Варя таращится на меня, будто я ее съем. Нет! Второй урок, наверное, никогда не кончится. Наверное, время остановилось. Или Сима заснула там внизу.

Как долог, мучительно долог час…

От скуки я стал отколупывать капли полузасохшей краски на краю парты, считал мух на окне, разглядывал затылки… И вот он, наконец, освободительный звонок.

Все словно подпрыгнули и разом заговорили.

— Эт-то что такое? Без перемены хотите остаться? Звонок для меня. Поняли? Встать! Окончен урок. Идите теперь…

Теснясь и толкаясь, мы вывалились в коридор, и я припустил по нему так, что чуть не сбил с ног ту же толстую учительницу с повязкой.

— Опять ты? Ну и озорник… Разве можно так бегать…

Я подумал, что могу бегать и не так еще.

Зато на школьном дворе я набегался до колотья в боках. Как не хотелось идти обратно в пахнущую краской школу. Я увидел Генку Пашкова. Он засовывал книжки под рубаху.

— Удрал? — догадался я.

— Делов-то! Мы с Курицей голубей гонять пойдем. Айда?! — Он отбежал подальше.

Я увидел брата Курицына, неторопливо идущего вдоль забора.

— Айда? — повторил Генка.

Я не решался.

— Ну и вот тебе! — Генка запустил в меня камнем и убежал.

Опять звонок. Я заткнул уши. Без конца звонок. Неужели целых десять лет пройдет теперь с этим звонком?

На третьем уроке мы складывали и считали палочки. Дело знакомое. Я умел вычитать и складывать до ста. А тут в пределах десятка и то многие путались. Малыш Черезов на вопрос, сколько будет два да два, ответил «три». И замигал мышиными глазками под смех всего класса. Варя тоже считала плохо и не по палочкам, а по пальцам…

День за окном стоял, как нарочно, сухой, солнечный, тихий. Такие дни редко выпадают даже в сентябре — тепло по-летнему, а чувствуешь по запаху, по низкому солнышку, что уже осень, хорошая осень на дворе. В окно мне видна желтая вершина одного из сычовских тополей. Тополь этот растет ниже других у самого забора. Весной очень рано он зеленеет, покрывается листом, но так же рано и желтеет, облетает донага. На этом тополе весной поют скворцы, садятся пролетные дрозды, по зимам трещат сороки. А один раз кружилась возле тополя настоящая летучая мышь. Словно большая трепетная бабочка, она то выныривала из вечернего сумрака, то взмывала к вершине, то бросалась в сторону и пропадала.