Николай Никонов - Солнышко в березах

В другой раз я ужинал. И опять попал столик с англичанами. Теперь их было трое — двое мужчин и высокая белокуро-желтая красавица с такими длинными, невероятно стройными ногами, точно она выскочила из журнала мод. Англичанку я видел не один раз на улицах. Она выделялась тогда среди плохо одетых женщин, как лебедь среди куриц, и на нее оборачивались, таращились, как на диво. Говорили они все по-английски, на меня не обращали внимания, точно меня тут и не было, а ели так же медленно, как те двое. Исподтишка я разглядывал англичанку, втайне радовался, никогда бы не поверил, что буду сидеть с ней за одним столом — до того бела, стройна, точена, голубоглаза, с такими льняными безупречно подвитыми локонами. Очень хотелось понять, о чем англичане говорят, но понимал я лишь некоторые слова: фронт, завод, танки, ее, вери сори, Черчилл. Англичанку они звали не то Уг, не то Юг. Кончив ужинать, мужчины встали и закурили трубки, отошли, а Юг еще задержалась, открыла очень красивую лакированную сумочку, посмотрелась в зеркало, достала пуховку и чуть тронула по бледно-розовым щекам, потом надула губы, так что на щеке родилась крохотная ямочка, защелкнула, сумочку и сказала мне на самом настоящем русском языке: «Слушай, ты давай ешь как следует, а хлеб возьми с собой, все равно он тут пропадет». Подмигнула и встала, пошла, улыбаясь, а я понял, что она — русская, ни одна иностранка не сможет так сказать.

Встречи в ресторане побудили меня усилить занятия, по самоучителю, и, как видно, не зря… Вообще, в жизни я убедился, что никакое знание не гибнет, где-нибудь да годится.

Теперь на этом самом рынке, на этом «офл плэйс» (ужасном месте), решил я добыть деньги на ботинки и костюм.

Для начала у качающегося, сипящего, насквозь проспиртованного деляги — поднеси спичку, вспыхнет — купил часы. Отличные часы. Черный циферблат. Светящиеся стрелки. И не какие-нибудь круглые «бочата», а квадратные с закруглениями. Они хорошо тикали, показывали правильное время и — главное — дешево, дальше некуда. «Швисарские…» — сипел деляга. Купил — не торговался. Не умею я. Стыдно как-то. А вдруг еще перехватят?.. Таких, как я, тут сотни. А он спьяну, конечно, или ворованные толкает. Помню — это обстоятельство тогда меня не смутило. Не я ведь воровал… Купив часы, чуть не плясал, радовался. Беспрерывно доставал — прикидывал на руку, слушал. Чудо-часы! Черный циферблат! Даже продавать не хочется. За такие четыреста взять — пустяк. Может, и больше дадут, только не торопиться, не пороть горячку. Вот тебе и ботинки! Или полкостюма! Еще одни такие часики — и дело в шляпе… Вот он, заработочек — ходи, не надсажайся. После разгрузки досок и тюков с мылом, которые дали первоначальный капитал, заработок рыночного «барыги» представлялся заманчиво-легким.

Первый же покупатель — тоже деляга в новом желтом полушубке, — остановивший меня в часовом ряду (на толкучке так и группировались стихийно: где сапоги, где шапки-валенки, где женские штаны), сунул часы обратно: «Штамповка! На… они нужны. Седни встанут — завтра вовсе не пойдут». И даже цену не спросил. Правда, я не очень ему поверил: деляга он и есть деляга, цену сбивать — его дело. Но такое же заключение выдал и пятый, и двадцатый покупатель. Иные перочинным ножичком открывали механизм, только взглянув, возвращали часы. Из-за этих «швейцарских» я узнал, кажется, все премудрости часового дела: и что такое анкерный ход, и что значит «на камнях», и как эти. «камни» считать. Часы таскал на базар день за днем, и, наконец отчаявшись, решил носить сам. Но вот горе: деляга оказался прав — часы мои то галопом бежали вперед так, что в полдень показывали вечернее время, то начинали беспричинно отставать, тогда утро получалось в три часа ночи. Часто они останавливались вовсе, тогда их надо было оживлять, отколупывать крышечку, дуть на медный механизм, задеть маятник или просто стукнуть ими об что-нибудь твердое… Я остался владельцем швейцарских часов.

На другой сделке потерял десять рублей, но все-таки сбыл всученные опытными барыгами зеленые армейские бриджи, на поверку оказавшиеся лицованными.

Что было делать? Желанный костюм не приблизился, наоборот, отдалился, если не считать, что я приобрел «швейцарские». Меня обделывали, как глупого куренка, порождая в ответ далеко не самые высокие чувства — озлобление, зависть к удачливым и обостренное желание вывернуться. Не думая долго, я сам решился смошенничать — продать четыре банки пороху из отцовских запасов. Надо ли говорить, что пороху там было чуть, только чтоб прикрыть с обоих концов обыкновенную дорожную пыль. Морщинистый мужичок-браконьер, загорелый, будто вымоченный в дубовом настое, повертел пачку так и сяк, потряс, прислушался, взвесил на руке и сказал, пронзительно прокалывая недоверчивым взглядом.

— А вот чичас откроем… Может, ты туды земли наклал?

— Плати деньги — открывай, — с удивительным спокойствием ответил я, покрываясь, однако, с ног до затылка жарким холодом. В то же время я прикинул, как стригануть в толпу, чтобы там были одни бабы — они никогда не хватали жуликов…

Мужичок достал большой браконьерский нож, подал деньги. Почему-то я еще стоял, считал бумажки. И мужичок, повертев пачки, попримеривался ножиком, но открывать не стал, положил их и ножик в сумку.

Все обошлось, но желание торговать взрывчатыми веществами отбило совершенно. Денег же не было и на десятую часть костюма, разве что на один рукав, на полштанины. Где было взять остальное? Где? Целые дни я проводил, слоняясь по улицам, обдумывая способы быстро разбогатеть или предаваясь совсем уж нереальным мечтам. «Вот бы найти кошелек, полный денег, или бы клад найти — сдать золото в скупку, или бы, если б я был геологом, нашел месторождение — вот тебе премия, или написать бы Сталину, объяснить, как бедно живу, может, он прислал бы» — мечта совсем детская, а вот поди ж ты, и такая приходила, конечно, я сам над собой посмеивался.

Я решился попытать счастья, зарабатывая на перепродаже билетов в кино. В первое послевоенное лето народу в нашем городе прихлынуло. На все картины билеты брали с бою. В узких фойе у касс трещали ребра, в ход шли кулаки, локти, ноги. Бойкие ребята бросались кучей, построенной в виде клина, раскидывали — оттирали робких, единственно необходимым было добраться до тюремно зарешеченного окошечка, сунуть туда кулак с деньгами, крикнув: «На все!» Еще некоторое время нужно было продержаться в самом неудобном положении, пока кассирша там стучала штампом, считала деньги, всовывала билеты в твою простертую ладонь, иногда ловко закрывала ее, и тогда стоило чуть расслабиться, и ты пробкой вылетал из толпы, отдуваясь, считая взглядом уцелевшие пуговицы. Деньги в таких случаях ни в коей мере нельзя было оставлять в карманах, сколько раз эти пустые карманы находил я вывернутыми. Думаю, если б поработал так год-другой, из меня вышел бы хороший самбист, игрок в регби, борец вольного стиля, в худшем случае оказался бы на больничной койке с раздавленной грудной клеткой. Ни того, ни другого не случилось. Когда я вошел во вкус, стал доставать билеты с наименьшей затратой сил — сказывался, конечно, опыт, может быть, мои прежние способности «протыриваться», — когда я уже отложил на костюм некоторую сумму доходов от прибавочной стоимости, ко мне, стоящему на углу с билетами в руке, подошел мужчина под руку с коренастой женщиной в берете. Спросил, сколько стоит, я назвал цену. Мужчина, даже не торгуясь, положил билеты в карман, а потом взяв меня за рукав, сказал: «Теперь пройдем в отделение… Торговец!»