Николай Никонов - Солнышко в березах

— Лида, — сказал я. — Лида… Я…

Она, улыбаясь, смотрела сбоку, потом слегка отвернулась, опустила ресницы, щека ее заалела таящим радость румянцем. Она ждала совсем не того, что я хотел сказать, и я замолчал, почувствовал — не могу, не могу, не могу я сказать правду — ведь тогда все разрушится, распадется, едва начав складываться, все рухнет, и она уйдет, посмотрит на меня с презрением. Жалкий лгун… Продолжай, как начал. Некуда тебе отступать. Хорошо, что она ни о чем не догадывается. Слава богу, пусть. Хоть я и опять нарушил какую-то заповедь. Знаю какую, бабушка их сообщала мне все, даже о жене ближнего не утаила. «Не возжелай…» Грешен ли я тут? Грешен. Галина Михайловна ведь замужняя… Бабушка, бабушка, сколько раз убеждался я потом в твоей правоте и все-таки нарушал. Человек, наверное, вообще так устроен, что первую половину жизни нарушает заповеди, чтобы во второй их утверждать…

Мы долго молчали, шли особенно ровно, шаг в шаг. Я просто не знал, о чем говорить, а Лида, кажется, что-то обдумывала.

— А в театр вы свободно можете достать билеты? — спросила она как-то робко.

— Конечно!

Вот уж в этом-то я не сомневался — «достать» билеты, это мне, конечно, раз плюнуть…

— А давайте сходим на «Марицу». Все говорят — так здорово! И Дыбчо, и Залесская. А я редко бываю в театре. Папа у нас не любит ходить, мама — тоже, а я люблю — очень. А вы?

— Не знаю… Что там хорошего?

В театрах я бывал только до войны и один раз в войну, в клубе железнодорожников, где шла пьеса Островского «Правда хорошо, а счастье лучше». Пьеса мне понравилась, а о тех детских хождениях в театр сохранилось лишь — что ничего я не понимал, что там поют, поют, поют. Я таращился на декорации, куксился, ныл, просился домой и в уборную. Радовался, когда меняли картины или когда был антракт, и мать вела меня в ярко освещенную толчею буфета покупать пирожное и фруктовую воду. Однако скудных, полузабытых воспоминаний, кажется, хватило, чтобы прослыть человеком знающим. Я знал фамилии кое-каких артистов, как о них отзывались мать, отец и их знакомые. Видите ли, Панаридос — безголосый петух, Уткина-Мазовская играет манерно, Фирсов во всех ролях одинаков, Буйнов поет отлично, хорошо поставленный голос, у Пеньковской — колоратурное сопрано (черт знает, что это такое). Я добросовестно повторял слышанное, кое-что добавлял и, кажется, преуспел — Лида поглядывала с почтением.

Так, разговаривая об артистах и театре, пришли к их окруженному домами двору.

— Я узнаю, когда «Марица», и… (А где я возьму денег на билеты, ведь на плохие места не пойдешь!..) — Как вас встретить?

— Встретить? Зачем? — удивилась она. — Есть же телефон.

— Ага… Да… Правильно. Какой ваш номер?

— Д1-16-18… Запомните?

— Сперва 16, потом 18.

— А ваш? — спросила она, сияя глазами.

Хорошо, что здесь было все-таки темно, она не видела, как я покраснел.

— У нас… пока… нет телефона… Еще не установили…

— Ой, как же так? Генерал — без телефона?

— …Мы переехали… Новая квартира… Но должны скоро установить… Отец говорил.

— А где вы сейчас живете?

Кажется, я вздрогнул. Не называть же мой действительный адрес — жалкую нашу хибарку на два окна в таком же заросшем одуванчиками и лебедой переулке. Самое генеральское жилье! А вдруг ей придет в голову пройти мимо? Даже очень такое возможно.

— Я сейчас… Я то есть… На улице Ленина живу… Еще не освоился с новым адресом… Этаж даже путаю. (Врать так уж врать.)

— Ой, как это? А вообще вы правы. Я тоже иногда вместо третьего забегаю на четвертый. Вы не торопитесь? (Это я-то!) Давайте еще погуляем по двору. Чудесная погода. Смотрите, какой липкий снег. Наверное, будет оттепель… Я люблю оттепели, можно играть в снежки.

— И я люблю. Небо бывает красивое и ветер.

— Что ветер?

— Хороший ветер. Хорошо пахнет…

— Ну! Что хорошего в ветре? Снежки лучше…

Через минуту мы лепили друг в друга снежками, только я старался попадать не сильно. Она же совсем не умела бросать снежки, кидала как-то из-за головы и все мимо. Зато наклонялась она очень хорошо, зубы блестели, глаза светились, платок сбился, волосы растрепались — она стала так чудно хороша, такая свойская, домашняя, милая, что я, забыв о своем происхождении, кидал снегом, гонялся за ней, хохотал — со мной такого давным-давно не случалось… Она убегала, увертывалась, а когда я догнал ее, прыгнула в наметенный дворниками сугроб, шагнула раз-два и увязла.

— Ой, — сказала она жалобно, — в валенках снег… Полные начерпала.

— Надо вытрясти, пока не растаял… — Я пробрался к ней, и она оперлась на мое плечо, подставленное с рыцарской готовностью, стала снимать и выколачивать валенок. Было приятно поддерживать ее, ощущать ее руку в детской варежке на своем плече у шеи.

— В-в… холодно, — сказала она, надев второй. — Как же мне отсюда…

— А вот как! — вдруг сказал я и, чувствуя себя больт шим, взрослым и сильным, неожиданно для себя взял ее под колени, за спину и поднял на руки.

— Что вы! Зачем! Не надо! Я сама… — сказала она, странно замирая.

Но я уже вылезал из сугроба. Она была тяжелая. Никак бы не подумал. Но я и не думал, только ощутил эту ее тяжесть, может быть, самую прекрасную тяжесть за всю мою жизнь.

Не очень ловко опустил ее на дорожку.

Она отвернулась. Стояла так. Я не знал, радоваться мне Или просить прощения.

— Лида, — позвал я. Мне и самому было как-то неловко. Сам не подумал, что на такое способен. Как в романе или в кино. Однажды я видел фильм о Чкалове. И Чкалов вот так же перенес девушку на руках через лужу, а я ему страшно позавидовал и крепко запомнил это, запомнил, как он ее держал.

— Лида!

Очень медленно она повернулась. Лицо ее было темное от румянца, темное и такое — вот-вот рассердится, закричит или, наоборот, рассмеется.

— Смотрите-ка, сколько я набрал, — к счастью, нашелся, указывая на брюки и ботинки все в снегу.

— Ой! — ужаснулась она несколько театральнее, чем нужно. — Бедный! Я думала — вы в валенках…

«Прошло», — с облегчением выдохнул я. А она уже смеялась и о чем-то говорила, и теперь уже я держался за ее плечо, вытрясал из своего ботинка мокрый снег.

— Вам надо согреться. У вас совсем мокрые ноги… Знаете, пойдемте к нам. Я познакомлю вас с мамой. Папа сейчас в командировке и приедет, наверное, только к Новому году. Пойдемте…

Но я не согласился. Мне совсем не хотелось идти к ней домой, знакомиться с мамой, к тому же я из людей стеснительных, в гостях всегда не знаю, что говорить, куда девать руки: в карманы — неприлично, так держать — мешают. Но Лида уговорила зайти в подъезд. Я последовал за ней и у самых дверей нос к носу столкнулся с Кузьминым. Руки у меня сами сжались, я загородил ему дорогу. Но ведь я был с ней… Устраивать при ней драку? И я шагнул в сторону. Кузьмин молча сбежал со ступенек и быстро пошел прочь. Когда я посмотрел ему вслед и на нее — понял, что сглупил… Нет, она не выразила никакого неодобрения, была такая же, как и минуту назад, но я чувствовал: если бы тут же отлупил его — пусть бы она, возмущаясь, кричала, — я бы высоко поднялся в ее глазах и драку бы эту, в общем-то справедливую, мне бы, конечно, простили. Простили бы… Но я не могу поднимать кулак, кроме самой тяжкой необходимости, не могу ударить даже из мести… Почему? Ведь они оба без предупреждения били, а я вот отодвинулся, хотя, конечно, не из трусости. Ну ладно… Такие дела…