Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 2

Предваряющие рассказ беседы необходимы Александру также и в качестве орудия писательской свободы в противовес жесткой конструкции романа или драмы, по отношению к последним «я, естественно, испытал влияние требований века, в котором осуществляется мой сюжет. Места, люди, события навязаны мне неумолимой точностью топографии, генеалогии и дат; надо, чтобы язык, костюм, даже походка моих персонажей в точности бы соответствовали существующим представлениям об эпохе, которую пытаюсь я описать <���…> Посреди всех этих изысканий затерялось мое Я; я превращаюсь в некое соединение Фруассара, Монетреле, Шастелена, Коммина, Солькс-Таванна, Монлюка, Эстуаля, Таллемана де Рео и Сен-Симона; мое талантливое вытесняет мое индивидуальное, образованность занимает место воодушевления; я перестаю быть актером в огромном романе моей собственной жизни, в обширной драме моих собственных ощущений; я становлюсь хроникером, летописцем, историком; я сообщаю моим современникам о событиях истекших лет, о том, какое впечатление произвели эти события на персонажей, существовавших реально или явившихся плодом моей фантазии» [95] les Gentilshommes de la Sierra Morena, idem, p. 168. . Можно добавить, что в этом случае стиль должен состоять исключительно на службе у персонажей, в то время как в путевых очерках и в рассказах он служит лишь нуждам автора. Именно поэтому в рассказах от первого лица Александр в большей степени, чем в драматургии и в романах, проявляет себя как писатель, то есть человек, работающий над языком.

Но не заботы об эстетике более всего занимают Александра, когда он пишет от первого лица, а властная потребность выйти из тени: «Я познакомил моего читателя с героем, существовавшим тысячу лет назад, а сам я оставался ему неизвестен: я заставлял его по прихоти моей любить или ненавидеть персонажей, к которым мне нравилось сообщать ему эти чувства любви или ненависти, а сам я оставался ему безразличен. Так вот! В этом есть что-то печальное и несправедливое, с чем я хочу сразиться. Хочу попытаться стать для читателя чем-то большим, чем просто рассказчик, образ которого всяк видит по-своему в зеркале собственной фантазии. Мне хотелось бы стать живым существом, осязаемым, причастным к жизни, которой я отдаю свои дни, кем-то вроде друга, столь близкого каждому, что ни в хижине, ни во дворце, куда бы он ни вошел, не было бы нужды его представлять кому бы то ни было, потому что с первого взгляда его узнают все.

Так, мне кажется, я весь бы не умер; лишь могиле я достался бы мертвым, но книги сохранили бы меня живым. Через сто, через двести, через тысячу лет, когда нравы, костюмы, наречия, даже расы — все переменится, я в единственной, быть может, сохранившейся из моих книг сохранюсь и сам». Пари о выживаемости книги стоит пари о бессмертии души, но Александр как будто недалек от выигрыша.

Зловещий 1850-й начинается тем не менее неплохо. Арсен Уссей, новый администратор Комеди-Франсез и большой друг Александра, назначил на 15 января в честь дня рождения Мольера «Любовь-целительницу». Ему или Александру приходит в голову мысль перемешать три акта этой комедии с тремя «антрактами», которые показали бы закулисную жизнь? Но так или иначе Александр начал действовать в этом направлении, представив себе на сцене вечное соперничество между актрисами в труппе, например, пусть две звезды мольеровского театра Дюпарк и Дюкруази захотят сыграть одну и ту же роль и полюбят одного и того же мужчину, да такую пьесу можно за один вечер написать, если при этом еще и ужинаешь в хорошей компании. Уссей описывает этот ужас с шампанским в компании с Вертёйем и Мёрисом [96] Источники: les Trois Dimas, opus cite, pp. 244 et 245; Alexandre Dumas pere et la Comedie-Francaise, opus cite, pp. 187–191. : «Едва усевшись за стол, они тут же занялись поисками сцен и слов. У Вертёйя на столе рядом с бокалом шампанского стояла чернильница; и пару раз ему случилось умокнуть свое перо в шампанское. <���…> Дюма упивался своими находками, и мы были вынуждены умеривать пыл его, объясняя, что комедия между актами не должна быть длиннее, чем основная». 15 января зал Комеди-Франсез стоя приветствует появление Наполеона Малого. Каждое из его появлений на публике тщательно готовится Комитетом по пропаганде с использованием клаки и нарядов полиции, рекрутированных из люмпен-пролетариата и призванных действовать против оппозиции средствами дубины. Занавес поднимается на первом «антракте» Александра, Мольер продолжит разговор. Кроме актеров, купающихся в игре, и нескольких тонких ценителей, публика ровным счетом ничего не понимает в двух чередующихся интригах, восприятие которых усложнено еще и тем, что и на сцене, и за кулисами действуют одни и те же исполнители. В полной растерянности Наполеон Малый вызывает Уссея к себе в ложу, дабы выяснить, как с этим обращаться. Публика раздражена, она освистывает Мольера и аплодирует Александру, желая совершенно обратного.

«Le Mois» существует вот уже третий год. «Его огромный и все растущий успех, как написано в проспекте, призывающем возобновить подписку, умножится еще, благодаря «разнообразным статьям нашего знаменитого сотрудника» и историческому фельетону «Монтевидео, или Новая Троя», в котором повествуется о войне консерваторов с либералами в Уругвае и обороне Монтевидео, где отличился Гарибальди. В качестве «первого подарка» дорогие подписчики получат «потрясающий портрет» мэтра, «портретов которого, кроме того, что предлагаем мы, более не существует» (sic). Успех этой рекламной кампании таков, что в феврале «Le Mois» просто перестает выходить. И, однако, в этом последнем номере почти за два года до событий Александр предупреждает своих немногочисленных читателей о возможности государственного переворота, заклиная Наполеона Малого не делать этого: «Разве возможно вам, человеку мудрому, мечтать об империи; разве возможно вам, человеку просвещенному и хорошо знакомому с нашей историей, забыть о том, что перед 18 брюмера были Италия и Египет, а следствием его явились Маренго и Аустерлиц. И разве найдете вы, человек скромный, оправдание государственному перевороту в своем прошлом, честном, хотя и безвестном <���…>. Нет, Франция верит вам, и это доверие будет оправдано. Нет, государственного переворота не будет». Похоже на метод самовнушения доктора Куэ.

Скоро перестанет существовать и Исторический театр. Остейна отправили в отставку, заменив на жулика Макса де Ревеля. На очереди достойнейший граф Д’Олон, вложивший в это дело все свое состояние. Появляется и Долиньи, некогда сыгравший в Италии «Ричарда Дарлингтона» и выдавший пьесы Александра за пьесы Скриба. Но и он кончил не лучше. Актеры, которым или вовсе не платят, или платят с опозданием, начали потихонечку бунтовать. Напрасно Александр торопит свои пьесы одну за другой: пять пьес за шесть месяцев! Напрасно занят он сногсшибательным проектом, который рассматривается Министерством торговли «с целью поддержать и возродить терпящие бедствия театры «Порт Сен-Мартен», «Амбигю». Их надобно объединить с Историческим театром, что даст колоссальную экономию: единый исполнительный директор, единый художественный руководитель, разумеется, Александр, общие цеха, взаимное использование актеров всех театров в случае необходимости, и можно даже предусмотреть балетную труппу не хуже, чем в Опере. Теперь о политической стороне. «Предположим, что идет война: три патриотические пьесы, одновременно поставленные в трех театрах, в тот же миг воодушевили бы национальное сознание и вызвали бы приток волонтеров, как в 1792-м.