Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 2

«— Ах, дорогой друг, объясни же этим господам, что я имею право гулять одетым ли, голым ли, как мне заблагорассудится, ибо я посвящен и назван коптом первого класса».

Александр убеждает его, что эти господа просто не хотели, чтобы он простудился. Этот довод заставляет Жерара надеть пальто. В фиакре Жерар возвращается к одной из своих навязчивых идей, будто бы он встретил своего двойника. Согласно немецкой традиции, это означает, что «смерть близка». Совсем недавно он хотел броситься в Сену, но внезапно все звезды погасли. «И я вскричал: «Увы мне! увы! увы! свершились времена и близок конец мира, предвещенный Апокалипсисом». Но людей как будто это вовсе не волновало, что поразило Жерара, и, возможно, поэтому размышления о других отвлекли его той ночью от самоубийства. У Александра согласился он выпить чашку чая, в постель лечь отказался, скрючился в кресле и закрыл глаза. Александр пошел спать. Проснувшись, он не обнаружил Жерара. «На следующий день в шесть часов утра его нашли повесившимся на улице Вьей-Лантерн».

Об этом самоубийстве Александр узнаёт из письма Арсена Уссея, который просит его приехать на место происшествия. Он едет. На площади Шатле кучер останавливается, дальше он ехать не может. Александр пешком взбирается по горбатой улице Тюери, спускается «по скользкой, узкой, зловещей лестнице, по одну сторону которой, справа, ступеньки упираются прямо в стену, а по другую, не более метра шириной, продолжающаяся улица ведет к лавчонке слесаря, где, вместо вывески, висит здоровенный ключ, выкрашенный в желтый цвет.

Перед дверью на лестничных перилах, образующих парапет, копошится ворон, который время от времени издает звуки, но не обычное карканье, а пронзительный свист». Уссей уже ждет его внизу у лестницы. Кивком головы он показывает Александру на «сводчатое окно с железными решетками, напоминающими тюремные». С оконной поперечины свисает «белая тесемка, вроде той, из которой делают завязки для фартука».

Оба друга едут в морг. «Он лежал по пояс голый; не прикрытый ничем, кроме собственных брюк.

На теле, исхудавшем от нравственных страданий еще в большей степени, чем от физических, явственно выступали ребра и ключицы.

Вокруг шеи виднелась лиловатая линия. Черты лица были слегка искажены.

На соседнем столе лежала молодая девушка, бросившаяся в Сену от несчастной любви.

Если и вправду мертвые в полночь вступают в беседу, эти два трупа, должно быть, порасскажут друг другу много грустного!»

Александр возвращается к себе на Амстердамскую улицу «глубоко опечаленный. Я видел Жерара де Нерваля одним из последних; и я любил его, как любят ребенка». Дома он находит письмо от Мери, который просит Александра взять на себя инициативу в сборе денег на могилу Жерару по подписке. К сему марсельский поэт прилагал на редкость бездарную надгробную эпитафию в тридцати двух стихах. Поэтические вкусы Александра известны, он помещает в «Мушкетере» свой ответ Мери: «Бедняге Жерару не нужно теперь ничего, кроме черной мраморной плиты с вашими стихами. Могиле поэта — королевскую эпитафию». Сбор денег Александр предлагает организовать во время званого ужина у Рашель. Однокашник Жерара Теофиль Готье и Уссей просят оставить «ревнивой дружбе печальную радость воздвигнуть и оплатить этот камень». Александр соглашается. Но в результате плиту оплатит он сам, а за место на кладбище заплатит Литературное общество [124] Другие источники: Pierre Petitfils, Nerval, Paris, Julliard, 1986, pp. 364–365. Заметим, что здесь датой похорон называется 30 января, в то время как Александр называет 1 февраля. . К счастью, стихи Мери на плите так и не были выбиты, но Бодлер, на похоронах не присутствовавший, дабы не внимать «отвратительно скучной проповеди» и не принимать участие в «изощренном убийстве поэта», напишет Жерару превосходную эклогу в прозе в «Очерке об Эдгаре По» [125] Charles Baudelaire, «Etudes sur Рое», Oeuvres completes, Paris, Pleiade, 1976, tome II, p. 306. : «Сегодня, 26 января [1856] ровно год, как тихо, никого не обеспокоив, так незаметно, что скромность эту можно вполне принять за презрение, от нас ушел писатель поразительной честности, высочайшего и здравого ума, который никогда его не покидал, освободив душу свою на самой мрачной из всех возможных улиц».

Поскольку доктор Бланш засвидетельствовал, что Жерар покончил с собой в состоянии умственного расстройства, в соборе Парижской Богоматери имела место религиозная церемония в присутствии двухсот человек, «там были все славные имена», кроме ссыльного Гюго. «Какое-то количество набожных женщин явилось помолиться — кто за поэта, кто за самоубийцу». Среди них и Мари Дюма, «она очень любила Жерара, которого сотни раз пыталась утешить ласковым словом, секрет, известный лишь молодым и красивым. Вскоре появилась таинственная корреспондентка, которая согласна была на все, дабы свершилась блестящая литературная карьера, которой, как ей казалось, она достойна. Ибо она много чего уже успела написать и в том числе «Мир живых цветов» [126] Cahiers Alexandre Dumas, № 19, opus cite. , опус, навеянный душераздирающими названиями входящих в него новелл, типа «Страдания фиалки», «Болезни розы», «Смерть бабочки», «Камелия и вьюнок». И как раз сей последний «шедевр», согласно ее авторитетному мнению, она и принесла в «Мушкетер» в начале октября 1854-го. До сих пор ей всюду отказывали, несмотря на невероятную настырность. Только чтобы от нее отделаться, «le Pays» взяла у нее «Золотой бутон», достоинства которого легко себе вообразить, но так его и не напечатала. И теперь, когда она являлась осуществлять свои «справедливые требования», приходилось звать полицию, чтобы ее выдворить. В «Мушкетере» к этой крайности пока не прибегали, но едва она появлялась, всех словно ветром сдувало. Александр, со своей стороны, «вот уже три недели смутно слышал о некой даме, которая за это время раз сорок или пятьдесят приходила в редакцию «Мушкетера», заставила всех редакторов одного за другим заниматься ее рукописями, а газету — их печатать. Из всех этих слухов, дошедших и до меня, подобно тому, как слух о грядущей смерти Ифигении дошел до Ахилла, следовало, как я понял, что манускрипты этой дамы были непечатаемы.

Повергнув редакцию в состояние глухой обороны, Клеманс Бадер решает взять штурмом самого патрона, и ей удается с ним встретиться. У Александра на этот счет существует две версии. Согласно первой, Бадер добилась от кухарки Розины, чтобы та положила ее рукопись на стол Александра. Кончилось тем, что он ее прочел и принял автора, дабы сказать ему, до какой степени это плохо. По второй версии, ему доложили о мадам Бадер, он решил, что речь идет о носившей ту же фамилию «молоденькой и хорошенькой особе из театра Водевиль», и по ошибке позволил впустить «писателя незрелого, но при этом глубоко запускающего свои корни». Стоит ли уточнять, что в то время актрисы с такой фамилией не существовало? Так или иначе, но он не устоял перед вулканическим неистовством дамы и после упорного сопротивления согласился-таки ее напечатать. Подобная капитуляция совершенно не в его духе. Возможно, что ей удалось его тронуть напоминаниями, что он не всегда был знаменит и был бы рад, если бы в свое время и ему протянули руку помощи. А может быть, имел место и третий вариант, учитывая, скажем, психологическую структуру Александра? Каким-то способом Клеманс Бадер проникает в дом Александра. И застывает на пороге в ослеплении: «Какой красивый мужчина! Именно об этом в восхищении подумала я, увидев вас». «О! Прекраснейший!» — снова вскричит она чуть погодя. Она попадает в точку, он на мушкетерский манер проверяет силу произведенного впечатления, она приводит себя в порядок, он берет ее текст.