Михаил Айзенберг - Контрольные отпечатки

Колыбель качается над бездной. Засыпая, я вижу дедушку на дне колодца, на излете прохладного мшистого жерла, на антрацитово блестящем кружке того второго, а может, первого неба.

То небо, в колодце, всегда кажется дальше от вас, если посмотреть. Оно и понятно: на глубину колодца. Даже на удвоенную глубину колодца. И там или там где-то отплясывает или бликует на срубе его панама и белая борода.

Я уж знаю, что это Феодосия. Оба дедушки в парусиновых брюках и таких же туфлях. Вот что тогда носили отдыхающие на ЮБК, глядите-ка:

парусиновые туфли, белённые зубным порошком! Порошок при каждом их шаге осыпался, образуя на земле белый венчик.

И вот эти-то венчики (очень похожие на фотографию затмения Солнца, на Солнечную корону из энциклопедии, если б Луна имела форму подметки)

эти абрисы тонкопалой крохотной ступни, пересекающие едко сверкающий

на едко сверкающем плитняке

от выхода ко входу

к выходу

свеваемые ветром

Прощай, дорога на Ланжерон, прощай. Вот ты и кончилась. Как это

я не заметил?

Прощай, дорога на Ланжерон.

16. 8. 76.

Еще до обеденного перерыва на работу позвонила Лена – сообщить, что она и Павел Павлович ждут меня в кафе «Артистическое». Я выскочил из конторы под первые раскаты грозы, нырнул в испарения метрополитена, а вынырнул уже в дикий полосующий ливень и сразу промок насквозь, до последней нитки. Мне махнули рукой из-за углового столика. Да, тот самый столик, где мы когда-то сидели с Зиником, он рассказывал, кто и когда с кем ссорился, и это был лучший способ забыть о нашей недавней ссоре. Неровно подсвеченный витраж с цветами, с чайкой над лирой, за витражом сплетение проводов, как водоросли в аквариуме. Лучше сесть спиной к залу и не оборачиваться, контингент уже не тот, что пятнадцать лет назад. Похожий на бегемота пьяный человек тянет стакан и ревет на весь зал: «Не надо ничего – ни столов, ни блядей, лишь бы были друзья!» Но уже через пять минут друзья ему разонравились, все разом сердито отодвинули стулья и ушли. Подходит человек с пачкой газет, хочет немного на нас заработать. Что ж, это неплохо, даже стильно: будьте любезны, чашечку кофе и свежую газету! А заодно третью бутылку шампанского и еще ветчины. И откуда такие финансовые возможности? А это мы, оказывается, допиваем то, что осталось от проданной «Истории инквизиции». Хорошая была книжка, зато когда всех торопили и почти выгоняли, нам сказали: посидите пока. Посидим пока.

Павел Павлович был так неулыбчив, словно у него не разжимались челюсти. Но одет почему-то парадно: белая рубашка с галстуком, хороший костюм. Потом все объяснилось: он собирался сделать фото для нового паспорта, но до ателье не дошел.

– Самое замечательное в сегодняшней встрече, что она произошла совершенно случайно. Думал ли я сегодня утром, что через несколько часов буду сидеть здесь? Но еще пять лет назад я звонил, и через пятнадцать минут ко мне прибывал собеседник, а теперь приходится ждать по два часа. Уже официантка спрашивала: где же ваши? Я говорю: так они же рабо-о-тают. Все эти два месяца я думал о том, кого бы вызвать, попросить сдать книги в библиотеку и передать, что данный читатель больше не будет пользоваться их услугами. Лену? Мишу? Он, конечно, будет польщен, но сочтет это предложение странным.

Шампанскому очень не везло при разливании. ПП, задумавшись, начинал делать рукой такие виражи, как будто поправлял, расставлял что-то или чем-то дирижировал.

– Жан Габен умер. Прочел перечисление его фильмов в некрологе: черт! а где же «У стен Малапаги»?

Он махнул рукой, бокал полетел на пол. «Ничего-ничего», – быстро сказал он, но так мрачно и загнанно стрельнул глазами через зал, что непонятно было, кого он успокаивает. Звук был действительно очень громкий.

– Умом мы жили и пустой усмешкой. Не знали мы, что кончим перебежкой… Нет, дальше не помню. Это Эренбург. Та-та-та-та-та ограбленная молодость моя. Ах, ч-черт! Ах, это у него , это у него-то ограбленная молодость? За эти два месяца у меня один раз было хорошее настроение, и мне пришла в голову идея: позвонить Мише, подкатить такси и завалиться в «Новый мир», к Сережке Наровчатову. У меня есть кое-что в запасе, чтобы его разговорить. Только потребуется расход в шесть рублей – на фляжку коньяка для секретаря. И можно поговорить о стихах. Конечно, с Зиником интереснее было ходить по разным местам, – у него оставался известный запас наивности, в каких-то ситуациях он забывал об окружающих и поднимал хвост трубой. А тут такой чуткий интеллект.

Какой-то негромкий, но странный звук отвлекал мое внимание, мешал слушать. Он шел из дальнего зальчика, где был буфет, и откуда выходили официантки. То ли протирают стекло, то ли кто-то тихонько голосит или смеется, но похоже не на человеческий голос, а на куклу-петрушку. Но вот оттуда вынесли завернутого в белый халат щенка, и то же тявканье (ах, это было, оказывается, тявканье) послышалось из кулька.

Павел Павлович надолго замолчал, помрачнел, тыкал вилкой в последние шарики зеленого горошка, и в той же тарелке уже лежала скомканная подмокшая салфетка.

– Неправильно мы сидим за этим столиком. Неправильно. Неправильно мы об этом разговариваем. Пошли?

И еще четыре часа в непросохшей одежде, с негреющим рислингом, в гостях у другой Лены. Хозяйка дома соорудила подобие стола: табуретка, на ней длинная доска, с обеих сторон уравновешенная тяжелыми книгами, но все равно подвижная, как пропеллер. Она так и не опрокинулась, и это чудо, потому что ПП, забывшись (или нарочно?), хлопает кулаком по шаткому краю, а мы дергаемся и хватаем готовые упасть рюмки. Девушки не выдерживают и выходят в другую комнату. «Так. Мы извлекли квадратный корень. Вот видите: Лена, – уж на что веселый лоцман, но даже он стирает пот со лба».

– Выпить ли нам чаю? Или домой поехать? Но это каждый должен решать для себя сам. И он, и она, и еще кто-то, на кого мы не будем указывать пальцем.

При этом он ткнул пальцем в мою сторону. И, кажется, попал.

Каждая фраза ПП повторяется эхом в отяжелевшей голове, а из окна, от железнодорожных путей доносится другое, лающее эхо, как ауканье случайной галлюцинации. От телефонного звонка падает сердце.

– Лена не права, потому что копается в прошлом, а Миша не прав, потому что копается в будущем. Его время будет, когда нас не будет. Ничего не поделаешь. Но важно, чтобы вы извлекли уроки.

Этот внутренний ритм, постукивающий как сердце перед припадком, и есть, наверное, извлеченный мной урок. «Да, это так, вот так». Затихает стук в висках, кончается десятичасовой монолог. Павел Павлович стоит, чуть согнувшись, заложив ногу за ногу, поставив неопорную (сломанную) ногу на мысок. Палочка чертит круги. В такой позе любуются курортным видом, но ПП стоит под аркой московского дома, за его спиной тусклая лампочка, время час ночи. В темноте можно различить, что он сморщился и выпятил губу.