Феликс Маляренко - Суворовец Соболев, встать в строй!

Именно это рождение во втором взводе седьмой роты больше всего расстраивало Саньку. Как он всё-таки легко переделал стихи, и вообще можно, ли так делать?

Неизвестно, сколько Пушкин писал письмо Татьяны Онегину, но Витьке хватило полчаса, чтобы превратить его в послание Володи Лиде. Он с яростью набрасывался на стихи, резал, скручивал и выжимал из них содержимое, как воду после стирки льняной гимнастёрки, оставляя что-то серое и мятое.

Ломать он начал с первой строки и «Вы» тут же заменил на «ты».

— Володя не сержант, а она не суворовец, чтобы к ней на «Вы» обращаться. На репетициях ей «Вы» никто не говорил, — пояснил он. – Смотри, как здорово получилось:

Тебе пишу, чего же боле,

Что я тебе могу сказать?

Потом все женские окончания сменил на мужские.

Было: Сначала я молчать хотела,

стало: Сначала я молчать хотел бы;

было: Когда б надежду я имела,

стало: Когда надежду я имел бы;

было: Я никогда не знала Вас,

Не знала горького мученья;

стало: Я никогда не знал бы вас,

Но знаю горькое мученье.

Далее Татьяна хотела видеть Онегина в своей деревне. Вот здесь Витька задумался. Он долго перебирал и вместо деревни сначала поставил училище, но оно со строкой не вязалось, потом клуб, но он тоже не подходил. Стадион и спортзал вроде бы стихи не портили, но трудно было вообразить, чем бы Лида и Володя там занимались. Наконец его выбор пал на казарму, и в письмо легло:

— Хоть редко, хоть в неделю раз,

В казарме нашей видеть Вас.

Здесь он даже согласился для рифмы назвать Лиду на «Вы».

— Ничего, Лидка наша, она всё понимает и не обидится.

— Где видеть? – не выдержал Санька. – Утром на подъёме или вечером на отбое.

— А что здесь такого? – нисколько не смутился Витька. – Преподаватели в казарму на занятия к нам ходят, и завтра Ольга Михайловна на английский придёт. Правда, нас не спросит, мы на прошлом занятии четвёрки получили…

Дальше там, где Татьяна говорила:

— А мы… ничем мы не блестим…

Витька с Пушкиным поспорил:

— А мы все бляхами блестим,

Их асидолом чистим дружно.

Видно, он рассчитывал на то, что именно зеркало начищенной латуни, как блесна рыбу, привлечёт её…

Про то, что Володя обещал быть верным супругом и добродетельным отцом, Витька по настоянию Саньки вставлять в письмо не стал, сказав, что и так всё понятно.

Далее шло описание:

— Ты чуть вошла, я вмиг узнал,

Весь обомлел и запылал.

Потом он решился отправить письмо:

— Но так и быть, письмо своё

Тебе по почте отправляю.

Перед тобой я слёз не лью.

В твоей защите не нуждаюсь.

И наконец завершил словами Александра Сергеевича, который ещё в прошлом веке предугадал Санькино состояние по поводу данного послания:

— Кончаю! Страшно перечесть…

Стыдом и страхом замираю…

Но мне порукой твоя честь,

И смело ей себя вверяю.

— Вить, а может, не надо? – спросил Санька, когда тот торжественно продекламировал письмо.

— Что «не надо»? Уже всё решено, — возмутился Витька. – Или ты против? Или хочешь предать Володю? Ты же видишь, как он страдает. А может, сам в неё втрескался?

Санька молчал. Это «может, сам в неё…» ещё больше заставило сомневаться.

— А написано хорошо? – тараторил Витька.

— Не знаю, — и Санька действительно не знал. Ему было многое не понятно, и не мог всё так быстро, как Витька, решать.

Витьке всё легко даётся. Задачку решить? Пожалуйста! Тамара Александровна не успевает на доске написать, а у него уже в тетради готовый ответ.

Воробья между окон засунул, всё, не ходит Воробей, не ставит пиявки. По мишеням отстрелял? Пожалуйста! Три пули из мелкашки, как из автомата выпустил. Трёх врагов – наповал. А у меня только двое легкораненых и один уничтожен. А целился дольше всех.

Наверно, всё-таки Витька прав. Умнее он и быстрее всех делает. И не для себя же старается!

Когда дежурный на английском языке доложил, что группа к занятию готова, Ольга Михайловна повернулась к классу и щёлкнула каблуками. Затем поздоровавшись по-английски и, дождавшись «Гут монинг, комрад тыча», приказала: «Сит даун» — садитесь.

Во время войны Ольга Михайловна служила переводчиком в штабе дивизии. В суворовское училище была направлена после ранения и до пятьдесят первого года, когда одним приказом всех военнослужащих женщин сделали гражданскими, носила военную форму. С сожалением расставшись с нею, она всё так же правильно поворачивалась кругом и отдавала команды. Пятёрки Ольга Михайловна почти никому не ставила, даже отличникам.

— Повторим урок, — строго осмотрела она класс и остановила взгляд на Саньке. – Суворовец Соболев, Вы готовы?

— Ес, — ответил Санька и опустил голову. Он никак не ожидал, что его спросят. И ещё вчерашнее письмо. Он не читал текст. И ещё эти английские слова. Когда он произносил их, в горле начиналась непроизвольная дрожь.

— Рид зэ текст!

Он начал читать, с трудом ворочая языком, протаскивая его между зубов, поднимая к нёбу, заплетая в узел. Наконец, дошёл до того, что язык свело судорогой, и он стал заикаться.

— Не готовы, — заключила Ольга Михайловна. – Я же сразу увидела, что вы не готовы. Оценку ставить не буду! Один наряд вне очереди.

— Не имеете право, — подскочил из-за парты Витька.

— И вам один наряд вне очереди, — вытянулась по стойке смирно Ольга Михайловна. – Имею, потому что вы не имеете право не учить. Вы сегодня к уроку тоже не готовы.

— Да я готов, — дёрнулся Витька.

— Рид.

Витька начал и тут же запнулся.

— Вот видите, поэтому наряд. Надо на самоподготовке уроки учить, и не письма писать.

После английского в класс вошёл командир роты. Дежурный испуганно приказал:

— Встать! Смирно!

Но отдавая команду «Вольно», командир, розовея, пристально посмотрел на Саньку:

— За неподготовку к уроку английского языка Соболеву и Шадрину объявляю по одному нар-р-ряду вне очер-р-реди с субботы на воскр-р-ресенье.

— Значит, может, — грустно сказал Санька, — придётся нам с тобой отстоять.

—За любовь надо страдать, — тихо ответил Витька, — даже за чужую.

Санькины пальцы лоснились от оружейного масла. Металлическое жало шомпола и его деревянная ручка блестели от Санькиных замасленных рук. А он никак не мог нормально намотать ветошь на металлический прут. Тряпочка то спадала, то топорщилась култышкой на конце стальной палки и никак не лезла в отверстие ствола мелкашки. От обиды, от того, что у всех всё прекрасно получалось, и они заканчивали чистить винтовки, и от того, что он никак не мог справиться с проклятой тряпкой на конце шомпола, в уголках покрасневших глаз скопилась противная влага, и защипало в носу, а руки, как на морозе, задеревенели и стали непослушными: