Феликс Маляренко - Суворовец Соболев, встать в строй!

У стены с левой стороны стола сидел офицер-воспитатель первого взвода капитан Бугров, с правой стороны – капитан Баташов. Он, опустив голову, смотрел в пол и был сейчас похож на Овода, которого предали. Сержант Чугунов стоял.

Сейчас Санька боялся поднять голову и встретиться глазами не с командиром роты, а с сержантом. Чугунов улыбался, и эта улыбка счастливого человека как ножом готова была пройтись по натянутым и напряжённым Санькиным нервам и взорвать его. Он чувствовал, что одной встречи с этой улыбкой достаточно, чтобы выкрикнуть, оскорбиться, выбежать из канцелярии и, не думая о последствиях, хлопнуть дверью, либо просто разразиться слезами. Только не смотреть, только не поднимать глаз, только не встречаться…

Капитан Бугров криво улыбался, обнажив свои широкие лошадиные зубы. Эта усмешка постоянно жила на его лице, и даже когда он поддевал суворовцев, никто и никогда на него не обижался.

— Ну как можно так р-р-рьяно уже седьмой роте нар-р-рушать дисциплину! А что будет дальше, уму непостижимо. За эти выходки седьмую р-р-роту уже знают все. Самая недисциплинир-р-рованная. Но тепер-р-рь мне ясно, кто в тихом болоте сидит и дисциплину нар-р-рушает. Это надо же, дважды испор-р-ртить такие мер-р-роприятия! Сорвать концер-р-рт! Такую песню о голубях, о мир-р-ре испортить и затолкать сувор-р-ровца Вор-р-робьёва между р-р-рамами!

При упоминании о Воробьёве Бугров по лошадиному гикнул, прикрывшись кулаком.

— Вам повезло, что начальника политотдела вызвали в округ, а то бы сейчас у него в кабинете стояли. Зачем вам понадобилось пор-р-ртить концер-р-рт голубями? Скажите, Голубков? А эти двое – люди пропащие, втор-р-рой р-р-раз попадаются.

Санька поднял глаза на Чугунова, и ему показалось, что его улыбка стала ещё шире.

— Мы хотели песню украсить, украсить хотели, — шмыгая носом, повторял Гришка. – Мы не виноваты, что голуби вылетели раньше времени. На стадионах же выпускают голубей. Сам видел фильм про фестиваль. Это же голуби мира.

— Но, Голубков, — командир роты, перестав стучать пальцами, положил ладони на стол. – Но голубей-то выпускают белых. Голуби мир-р-ра белые. А вы что? Сизых, почер-р-рневших от стр-р-раха. А они мало того, что как бешенные носились по залу, так ещё погон начальнику училища и платье Ольге Михайловне испортили. А кто будет за платье отвечать? Кто будет отвечать за испор-р-рченное платье?

— Да если она нам его даст, мы его в ножной ванне мылом постираем, — встрепенулся Витька. – И даже не хозяйственным, а своим, земляничным. Ей пол года после этого не надо будет духами пользоваться.

— А к Вам не обр-р-ращаются, — стукнул ладонью по столу Сорокин. – Это ж надо до такого додуматься: земляничным мылом крепдешин, китайский шёлк! Хватит того, что вы с Соболевым опозор-р-рили училище, так ещё земляничным мылом, в ножной ванне стирать шёлковые платья учителей!

— Го-го-го, — засмеялся Бугров, не стесняясь показывать свои лошадиные зубы. – В ножной ванне, го-го-го.

— Всё, на этом заканчиваю. Объявляю пока всем по месяцу неувольнения в город, а вам, Шадр-р-рин и Соболев, — последнее пр-р-редупреждение. Ещё р-р-раз, последний р-р-раз. Ещё один пр-р-роступок, и поедете к себе домой доучиваться. А вы, капитан, Баташов, напишите письма их родителям, пусть пор-р-радуются.

Капитан Баташов встал и тихо сказал:

— Есть, — лицо его было таким бледным, будто он приготовился к казни. Бугров перестал смеяться. Санька поднял голову и посмотрел на Чугунова. В этот раз он что-то преодолел в себе. Он нашёл силы разглядеть его улыбающееся, но не такое счастливое лицо, каким оно было в самом начале, когда их вызвали сюда. Сейчас Саньке не была страшна его улыбка. «А может, мне всё показалось, — подумал он. – Может, он не радовался, за то, что нас здесь заставили стоять?»

— Можете быть свободными, — сказал майор Сорокин.

Когда они вышли из кабинета, Витька тихо, почти шёпотом спросил:

— Слушай, ты видел его лицо? Видел, как он радовался? Почему он нас так ненавидит?

— Не знаю, — так же тихо ответил Санька. – Но, может, он улыбался, потому что знал, что нас не выгонят из училища. Может, он улыбался потому, что нам объявили всего лишь месяц неувольнения. И что нам в городе делать? – сказал он и подумал: «Разве что увидеть Лиду».

— Да ты что? О чём ты говоришь? – возмутился Витька. – Чтобы он, Чугунов, за кого-то радовался? Чтобы он, Чугунов, за кого-то переживал? Да ты знаешь, какой он гад?

— Зачем ты так? – сказал Санька. – Ты же сам говорил, что по уставу любить не обязан. Самое главное, чтобы устав исполнял.

После разговора в канцелярии Санька знал, что завтра или сегодня после праздника их выставят перед строем. Они будут стоять, опустив головы, а командир роты станет говорить об их проступке, об их нарушении, об их недостойном поведении. И Санька спрячет глаза и побоится поднять их на стоголовый строй, а тот будет внимательно смотреть на него, слушать слова командира роты, осуждать их и соглашаться с ними.

Но не это было страшным. Он знал, что в строю обязательно кто-нибудь найдётся, кто посочувствует, потом подойдёт, скажет что-нибудь тёплое, вздохнёт и помолчит рядом. Это такие, как Витька, как Володя Зайцев.

Володя ещё на концерте увёл их к себе, всё расспросил и понял. Они тут же попали в окружение ребят его роты, и те, к удивлению испуганного Саньки, принялись дружески тормошить их, хлопать по плечам, гладить и хвалить:

— Это вы голубей?.. Ну даёте! Молодцы! Смело!

От этих слов страх в Саньке поутих, и сам он чуточку остудился.. Но Володя был настроен серьёзнее:

— Вас сейчас будут ругать. Вы, а особенно, ты, Витя, помолчите. Всё-таки виноваты. Надо было хоть меня предупредить или капитана Баташова. И так ему за Воробьёва влетело.

— Но мы хотели удивить, — запротестовал Витька.

— Вот и удивили, и теперь принимайте всё, как есть, и не удивляйтесь. С капитаном Баташовым я говорил. Он понял, но и вы поймите его. Ведь его тоже наказывают…

Да, перед строем не очень приятно, но всё равно не так страшно. Хуже потом, когда кто-нибудь из твоего же взвода, Серёга Яковлев или Рустамчик Болеев, скажут за спиной что-нибудь противное, липкое, неприятное.

Хотя и это не самое страшное. Больше всего Санька боялся, что Сорокин или Баташов напишут письмо домой. Мама будет переживать, отец ходить по комнате из угла в угол и нервничать. А дедушка… Он ведь болеет. В последнем письме мама опять писала, что дедушка не встаёт с постели и чувствует себя всё хуже и хуже. Только бы не письмо…

Санька пошёл в бытовку. Вчера перегорел последний утюг, и пока старшина найдёт спираль, можно там спрятаться, чтобы никто не видел и не слышал.