Василий Соколов - Избавление

- Страх какой! До нас не достанет? - посомневалась Аришка, вверяясь, однако, пониманию Кострова.

- Мы для них теперь не объект, - отвечал Костров. - Это раньше они, бывало, на смоленских дорогах, за каждым беженцем, за каждой старухой и дитем на самолетах гонялись. Спасу не было. Ну, а потом мы их проучили... Сперва в землю вгоняли из-за их чрезмерного нахальства, а затем заставили держаться на солидной высоте и оттуда кидать наугад бомбы... И по земле клиньями бронированными они ходили, от одного гула и вида страх прошибал... Выдержали мы, кровью умывались, а выдержали...

Арина глядела на него и дивилась: "Совсем еще молодой, а рассуждает ну ровно полководец!" Ей и вправду захотелось слушать; меж тем Костров, сознавая происходящее, не унимался:

- Отчаянно немец сопротивляется. Ну, да утопающий и соломинке рад... Одним словом, их третий рейх накрылся... Сколько лет-то прошло с тридцать третьего года, когда Гитлер пришел к власти? Погоди, кажется, и цифра получается роковая. На тринадцатый перевалило... Во, в самую точку начали метить! - поглядев на площадку, где стоял миномет, перебил самого себя Костров. - Сейчас сделают доворот и перейдут на поражение цели. Проще говоря, врежут по первое число!

Завзято разгорелось, полыхало сражение за рейхстаг. Арина сосредоточенно смотрела наверх, на издалека видимого железного орла на колоннаде, который держал в когтях что-то перевитое и скрюченное. Но вдруг ей показалось, что видимая ею гигантская птица на ее глазах вспорхнула, два криво поставленных крыла прочертили воздух, и она, как подранок, завертелась, падая, пока наконец не шмякнулась на мостовую.

- Смотрите, того орла сдернули! - вскрикнула Арина.

- Кого? - в свою очередь насторожился Костров.

- Вон ту чертову птицу... видели?

- Видел, - насмешливо и желчно ответил Костров. - Этой птичке давно пора свернуть голову!

Все трое примолкли и словно завороженные смотрели, как следом за орлом со свастикой в лапах падали в каком-то замедленном темпе верхние колонны, будто нарочито показывая, что вот они падают, знаменуя этим падением крушение Берлина.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Гибнущий, горбато-осадистый, как жаба, рейхстаг пылал, с него летели куски мрамора, камни, оконные переплеты, листы от крыши... Взрывной волной рвущихся наверху снарядов вынесло шкаф, который, упав, тут же разлетелся на щепы.

- Поедемте отсюда. Смотреть жутко и надоело! - попросила Арина.

- Ничего, Аришка, ничего, - успокаивал ее Костров. - Все надо видеть, все... Дети будут спрашивать, как брали...

Катастрофа становится более жуткой, когда на нее смотрят со стороны, но Костров, как военный, чувствовал, понимал свое ложное, противное разуму положение простого наблюдателя и пытался вырваться из подчинения медсестры Арины и старшины Горюнова, не терпящего, если кто-либо попирал воинский порядок. Благо высвободиться было нетрудно, вот только с ногою как? Уж больно ноет, а так бы он рванулся сейчас к рейхстагу, перемахнул бы в прыжках по ступенькам и очутился в зале, где трубили о превосходстве немецкой расы фашистские главари, потом побежал бы наверх, вон на тот длинный балкон, где, наверное, не однажды стоял Гитлер.

Осколок снаряда, шипя, как кипящий чайник, обессиленно упал подле повозки. Задымился.

- Уедемте отсюда. Не-видеть это!.. С глаз долой, - рассердилась Аринка - ею овладевало чувство страха.

- Самый, можно сказать, исторический момент - и покидать такое зрелище! Сестра, не пойму вас, позор! - упрекал ее Костров.

- Какой вы упрямый! Ой, боже! - всплеснула руками Арина.

- Смотрите, смотрите, - схватил ее за руку Костров, - на крышу взобрался человек, и в руках у него знамя, видите - красное. Наш. Ой, сволочи, сбили...

- Упал? - обмерла Арина.

- Да, наверное, убили, - протянул Костров. - Я только видел, как он взмахнул руками и полетел в проем купола.

- О боже, сколько же наших-то полегло, - упавшим голосом молвила Арина.

Печаль Арины о потерях ознобом прошлась по телу Кострова, но, как-и всякий мужчина, менее подверженный слезливости, он спрятал это чувство и сказал с небрежением в голосе:

- Плачь не плачь, а не вернешь... И слезами горе не смоешь. - И договорил уже раздумчиво: - О живых надо заботиться. Какими их вернуть к мирной жизни...

- Какими? - медленно, через паузу спросила Арина.

- Ничем утешить не могу, - загодя насторожил Костров. - Калек вернется с войны целая армия - раненые, контуженные, обмороженные... Да, последствия войны для человечества обернутся болями, муками, если хотите... Но должен вас и утешить на время, - улыбнулся подполковник, довольный, что и старшина присмирел, и Арина слушает.

Костров чувствовал себя в этот момент окрыленным, и говорилось ему легко. И еще подумал он только сейчас, что война была для него, как, вероятно, для многих людей, не только неимоверной тяжестью, но и нравственным совершенством. Она как бы высветила и проявила то, что было в потемках, в глубинах мозга. Перенеся испытания огневорота, люди выросли в понимании самих себя и окружающего...

Услышав голоса, волною накатившиеся с площади, Костров вгляделся в овально расположенные высокие ступеньки, заполненные людьми, и закричал несдержанно, в порыве волнения, приподнявшись на повозке:

- Пошли, пошли наши! Давай, ребята, смелее на последний, на главный штурм! Ур-р-ра!

Широкими глазами, готовая разрыдаться от счастья, Арина тоже смотрела, как наши штурмуют рейхстаг, и тоже привстала на повозке, чтобы лучше видеть.

Большое полотнище знамени полыхнуло над серой громадой куполообразного верха, над стенами, иссеченными пулями и снарядами, над колоннами, которые казались от копоти обугленными обрубками, - оно, это знамя, видимое окрест на много километров, полыхало, разбрызгивая по ветру кровавые сполохи. "Сколько и вправду жертв, крови стоила нам эта завоеванная победа", - подумалось Кострову. Ничто другое не приходило на ум, только это дорого оплаченное завоевание, которое отныне история будет именовать победой.

Но главный штурм, который ждался и в мыслях и зримо, только начался, и это легко угадывалось по бегущим солдатам, которые отмахивали ступеньку за ступенькой округлой лестницы. И удивительно, что и там, внутри рейхстага, на его верхних ярусах, на крыше, издалека похожей на ребра неведомого громадного скелета, уже сновали наши солдаты, проникшие туда часом раньше главного штурма и сумевшие установить знамя...

* * *

Поутру легла на землю тишина, да так никто и не потревожил ее. Тишина эта была непривычная, несмертная, совсем мирная, оглушающая именно своей устойчивой тихостью и, однако, бередящая взвинченные нервы людей, которые еще не отвыкли от шума войны и не могли поверить в то, что пора унять порыв, требующий воли и силы, - это была тишина, утвержденная жизнь.