Василий Соколов - Избавление

Тяжелый топот ног как будто над самой головой. Бусыгин даже зажмурился, ожидая самого худшего. Но выстрела не последовало, послышался только окрик: "Хальт!" - и страшный удар по голове. Из глаз метнулись искры, гудящая, как колокол, голова отказывалась соображать.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Очнулся он вдалеке, и не в подлеске у долины, а на дощатом полу, и этот пол почему-то двигался, скрипел и, казалось, постанывал. И кто это покачивает его убаюкивающе, как в люльке. Похоже, во сне. Но сквозь дрему Бусыгин пошевелил руками, телом, повернул голову - нет, не спит он, и вроде все при нем, при его теле, а скрип и покачивание не прекращаются, и ему смутно подумалось, что его куда-то везут.

Как это случилось и почему, он не знает. Точно так же не знает и когда его привезли, впихнули в этот вагон, в котором пахло навозом и карболкой. "Ну да, товарняк, и скот в нем возили", - сообразил Бусыгин. И от того, что раньше возили скот, а теперь его, русского человека, везут взаперти, стало стыдно за самого себя, а потом нахлынула в душу злость, переходящая в ярость, - как же судьба ломает! Ему хотелось встать и застучать в дверь кулаками.

Он покрутил шеей - не болит, только разламывается голова. Смутно припоминал, почему ломит голову. Ну конечно, это вчера, когда он собрался бежать и уже перекинул свое туловище в канаву, немецкий конвоир хрястнул его по башке. Из глаз посыпались искры, и будто пламя метнулось. И он надолго потерял сознание, не помнит, хотя и тужился вспомнить, как очутился в вагоне.

"Ведь могли совсем лишить жизни", - с пугающей ясностью подумал Бусыгин, посчитав, что на его долю в плену уже второй раз выпало счастливое везение. Первый раз - в сущности, прощенная дерзость в штабе Паулюса, а второй - вот эта попытка к побегу... Нет, пожалуй, повезло ему и там, на минном поле. И он невольно мысленно слал благодарение тому дядьке-саперу.

Стреляющая боль в голове заставила его притихнуть. Он лишь ворочал глазами, норовя рассмотреть в потемках людей. Кто-то рядом, совсем близко поскреб ссохшимися ботинками, зашуршал соломой - наверное, подымался.

- Ой, не могу я так больше... Ноги... - простонал он.

- Ты кто будешь? - вполголоса спросил Бусыгин.

- Свои. Одного поля ягоды.

Мало-помалу перекидывались словами, остерегаясь друг друга поначалу.

- Давно воюете? Как вас величать? - спрашивал Бусыгин.

- Величай как хочешь... Имени своего не дам. Не дам, - ответил тот пресекающимся голосом. - А касаемо войны - с нынешнего лета как взятый по мобилизации. Да уж по горло сыт...

- Трудностями или страхом пережитым?

- Всего успел натерпеться! Будь она неладна, эта война! - и он сплюнул в темноту.

Бусыгин помедлил, сомневаясь, говорить напрямую или нет. Решился говорить - будь что будет!

- Больно скоро тебе надоела война. В атаке-то хоть бывал? А? Чего же молчишь? - не дождавшись ответа, проговорил Бусыгин и просяще добавил: Куревом не богат?

- Нашел чего клянчить. Теперь табак и соль дороже человечьей жизни, проскрипел тот.

- Эка хватил! - ответил ему чей-то протяжный, почти напевный голос.

И - вновь молчание. Устойчивое и долгое. Кто-то пошаркал пальцами о доски, прилег. Кто-то вздохнул шумно, будто намереваясь втянуть в себя весь воздух. Скрипят тормоза вагона. И кажется: сам вагон разламывается надвое. В этом месте дорога имеет искривление, потому что чувствуется, как весь эшелон поворачивает, будто изгибает. Потом скрип унимается.

- Куда нас везут? - спросил напевный голос.

- В ихний фатерлянд небось, - предположил Бусыгин. - Пригонят под ружьем в поместье, и будешь ты у бюргера на побегушках работником: скот пасти, навоз чистить...

- Не привыкать. Остается душою мучиться и телом томиться. Праведно, говорю, - лепетал скрипучий голос человека, у которого Бусыгин просил покурить. Оказывается, курево у него есть, потому что скоро он высек кремнем искры, разжег вату фитиля, и потянуло по вагону запахом махорки. "Вот стерва, а мне не дал закурить. Хоть бы дыхнуть разок, другой..." - но просить, унижаясь, не захотел. Только спросил, готовясь дать отповедь:

- К чему, говоришь, не привыкать? Работником быть?

- Хотя бы и так. На барина, поди, гнул спину.

- Эх ты, вечный холуй! - озлился Бусыгин.

- Такой нигде не сгинет! - вмешался громогласный человек.

- Не жалко и в расход пустить, все равно ублюдок.

- Ты меня не стращай, сам сглотнешь пулю, - огрызнулся обладатель скрипучего голоса.

Больше никто ничего не говорил. Неприятный настороженный и колкий разговор делал это грустное молчание еще тяжелее. Оно становилось все тягостнее и невыносимее.

- Зарок нельзя давать, - продолжая прерванный разговор, выдохнул Бусыгин. - Могу и я сглотнуть пулю, но открыто, в бою. А вот ты - как ползучая тварь.

- Кому что нравится, - ответил скрипучий. - Еще в Библии вычитал: смирение ведет к блаженству, а буйство - к погибели.

Тишина. Тишина и молчание. Но теперь это казалось порохом вблизи огня, того и гляди, взорвется. И действительно взорвалось - резко вмешался человек с громовым голосом.

- Скотский способ выжить! - сказал он и спрыгнул с нар, шагнул по вагону, ища скрипучего. - Я тебе сейчас помогу блаженствовать на небеси! Подошел и схватил его за шиворот, и тот заорал душераздирающе:

- А-а-а-а!.. Бр... бр...

- Не трожь его... не марай рук. Сам подохнет, - вмешался Бусыгин, тоже вставая.

- Таких надо сразу в падаль превращать, чтобы не мешали жить другим, - проговорил громобой, отходя и почесывая руки. Затем уважительно обратился к Бусыгину: - На, браток, курево. На двоих цигарку раздымим.

У громобоя была трофейная зажигалка, и он щелкнул ею, осветив Бусыгина и свое лицо. Одновременно поднес свет зажигалки к лицу скрипучего. Тот, загораживаясь растопыренными пальцами, молил о пощаде. Был он маленького роста, заросший по самые щеки волосами и худ, дышал сипло и мелко впалой грудью.

- Не трать на него свет, - сказал Бусыгин и затянулся цигаркой, испытывая величайшее удовлетворение и как будто сытость во рту.

Эшелон двигался сутки. Ночь сменялась днем, а движение не прекращалось. Порой эшелон загоняли в тупик, мимо то и дело с грохотом проносились другие эшелоны - те двигались на восток, видимо, с солдатами, с техникой. Открывалась дверь, и подходил сам комендант эшелона - офицер с серебряными витыми погонами. Заглядывая внутрь вагона, он спрашивал, нет ли больных. Все разом отвечали, что больных нет, хотя на самом деле они и были. Но сознаться в этом - значит погубить себя, потому что больных сразу выкидывали из эшелона. Немцы не лечили больных военнопленных, старались освобождаться от них запросто - расстреливали.

Офицер уходил. Откуда-то двое в гражданской одежде приносили на палке огромный бак, разливали каждому в миску красноватое месиво из буряков, давали по кусочку черствого хлеба, пахнущего кислятиной.