Василий Соколов - Избавление

Терпеливо позволив каждому выговориться, Гитлер медленно поднялся, держась обеими руками за край стола, и начал говорить рывками, делая паузы, все укрепляясь в своей убежденности. Он привел в пример Моделя как истинного поборника национал-социализма. Но это был повод, чтобы не сказать большее и не упрекнуть некоторых военных деятелей, которые ведут себя непочтительно, разлагающе, как клятвоотступники.

Гитлер обвел недобрым взглядом зал и, ни на кого не глядя, произнес:

- Я не терпел раньше и не потерплю впредь малейшее отступничество. Всех, кто идет наперекор воли наци, я называю предателями.

Фельдмаршалы на какое-то мгновение оцепенели. И только один Модель побагровел, весь налился. Ему хотелось вскочить и крикнуть: "Кто эти предатели, укажите их мне!" Ему хотелось не только крикнуть - расправиться с ними.

Гитлер говорил дальше уже о Мюнхене - как городе истинно немецкого духа, городе, откуда, собственно, и взялся он, Гитлер, и национал-социалистская партия...

- Защищать империю и партию - что может быть выше и почетнее для немецкого солдата?

Так вот зачем Гитлер позвал с фронта командующих в далекий Мюнхен! Назначая сбор фельдмаршалов и генералов, коим предстоит решать стратегической важности операцию, Гитлер хотел даже местом встречи подчеркнуть, насколько это важно, и пусть все еще раз проникнутся духом и устоями нацизма и третьего рейха.

Через месяц с лишним - 15 апреля - Гитлер издал оперативный приказ номер шесть, который гласил:

"Я решил, как только позволят условия погоды, провести наступление "Цитадель" - первое наступление в этом году.

Этому наступлению придается решающее значение. Оно должно завершиться быстрым и решающим успехом. Наступление должно дать в руки инициативу на весну и лето текущего года.

В связи с этим все подготовительные мероприятия необходимо провести с величайшей тщательностью и энергией. На направлении главных ударов должны быть использованы лучшие соединения, наилучшее оружие, лучшие командиры и большое количество боеприпасов. Каждый командир, каждый рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления. Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира..."

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

С того часа, как попал в плен, Степан Бусыгин сокрушался, поругивая себя, что дурное беспамятство стало виною всему, и утешался лишь тем, что видят еще глаза и дышит грудь. Он полагал, что, пока жив, из любого положения можно выйти, было бы только желание. Его положение было подобно положению пойманного и посаженного в клеть таежного зверя. Правда, соображал он, положение зверя гораздо лучше, чем его: того хоть и держат взаперти, зато кормят и поят. А тут со вчерашнего дня ни глотка воды, ни крошки хлеба в рот не брал. "Когда же они, негодяи, покормят? Измором хотят взять", - подумал Бусыгин.

Еще раньше, до плена, он не раз видел своими глазами, что немецкие фашисты жестоки, для них нет запрета, и ничего не стоит им довести до полного изнеможения, а потом пустить в расход советского солдата. Но пока его оставили в живых, хотя уже за одно то, что он вызывающе вел себя на допросе в штабе Паулюса, могли пустить пулю в лоб, и это было чудо, что еще не расстреляли. Степан, однако, чувствовал, что ему доведется немало хлебнуть горя, и это нетрудно было понять, когда, вытолкнув из штаба, конвоир-эсэсовец подвел его к сараю: прежде чем впихнуть туда, к нему, Бусыгину, подошел, судя по витым белым погонам на плаще, какой-то начальник, ощупал его упруго выпирающие бицепсы, постучал кулаком о грудь, смерил глазами рост - высок, могуч! - и, деланно усмехнувшись, проговорил гортанно-радостно:

- Работай?! Русишь медведь, работайт!

Из этих слов Бусыгин понял, что расстреливать не будут, на тяжких работах постепенно вытянут из него все жилы.

Ночь он провел в сарае, на источенной мышами трухе; ныла от побоев спина, незажившая рана в боку; губы пересохли и полопались от жажды. Почти ночь напролет ворочался, и лишь под утро свалил его мертвецкий сон.

Отлеживаться ему в сарае долго не дали. Через два дня спешно, будто на пожар, выгнали из сарая и повели. Кругом действительно горело и взывало о помощи. Так по крайней мере казалось Степану с его ощущением силы в руках-кувалдах. Он знал, что линия фронта менялась в последнее время. И думалось: не будут его держать поблизости от передовой, погонят куда-нибудь в глубокий тыл, если вообще не в самую Германию, где, говорят, в дармовой силе нужда.

Но каково было удивление пленных, когда колонну повернули снова к линии фронта и километров десять вели вдоль, под грохот артиллерийской перестрелки, пока она не зашла в подлесок, впадающий в голую долину выступом. "Чего-то они затевают, - соображал Бусыгин. - Уж не погонят ли в атаку впереди своей цепи?"

Оказывается, долина, ранее оставленная советскими войсками, была заминирована, и немцы расставили густой цепью пленных и погнали через долину, чтобы их телами снимать мины. Степан Бусыгин, как узнал об этом, гневом вскипел, тело свела судорога.

- Варвары! Иезуиты! - только и выговорил он трясущимися губами.

- Держись, браток, за меня. Иди рядом, - услышал он сбоку предостерегающий шепот. - И глазами не забывайся!

- Это как? - переспросил Бусыгин.

- Делай, как велю. Непонятливый! - в сердцах проговорил сосед, пожилой мужиковатый солдат, назвавший себя сапером.

Неподалеку от Бусыгина и его нового дружка пролегала дорога, и сапер предупредил, что тут могло быть натыкано больше всего мин. Опасность скрытая, каждый шаг грозил смертью. Но пленные, подгоняемые со стороны конвоирами, шли и шли, казалось вовсе не замечая грозящего скрытого в земле заряда. На фланге, противоположном от дороги, грохнул взрыв, людей обдало комьями. Послышались крики, стоны раненых. И цепь будто замерла, остановилась и не двигалась минуту-другую.

- Форвертс! - понукали конвоиры, держа на груди автоматы.

Цепь не двигалась. К пожилому минеру с обвислыми руками подскочил конвоир, ткнул железной рогулиной автомата в бок.

Пленный минер шагнул вперед, кивая Бусыгину, чтобы шел следом. Потом, будто раскачиваясь, тронулись с места и другие пленные, шедшие от дороги. А конвоир направился к середине цепи, которая все еще стояла. Шел он медленно и осторожно, тоже, наверное, боясь губительной мины. Поначалу, когда цепь только-только выравнивалась, с той стороны била советская артиллерия. Стрельба велась беспокоящая, снаряды падали изредка и враскид, когда же военнопленные двинулись цепью, стрельба вовсе прекратилась, видимо наблюдатели засекли, что движется какая-то непонятная процессия из русских военнопленных, и на батареи была дана команда подождать до выяснения. Некоторые пленные были недовольны, что прекратился обстрел, они готовы были принять смерть от своих снарядов, чем вот так терпеть и мучиться, зная, что гибель все равно подстерегает каждого. Бусыгин, однако, считал, что если суждено погибнуть, то лишь в борьбе, в равной или неравной, но только в борьбе, а не от своих пуль и осколков.