Еремей Парнов - Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе

— Дельное предложение, Конрад, — одобрил Ливен.

— Чем будет определяться пай? — поинтересовался Остен-Сакен.

— Я думаю, нужно установить единый для всех взнос с каждой усадьбы, — пояснил Медем. — Независимо от доходности и размеров. Иначе пойдет такая неразбериха, господа, что сам черт не расхлебает. В нашем краю около тысячи трехсот рыцарских феодов. Если для начала каждый даст хотя бы пятьсот рублей, то есть купит одного солдата, то в сумме это составит шестьсот пятьдесят тысяч, или десяток приличных эскадронов.

— Вольфам это обойдется дороже всех, — сообразил Рупперт. — У нас тридцать шесть имений.

— Но ведь и вас тоже много, — разъяснил Медем. — А я за все свои замки буду платить один. Мне кажется, что так будет справедливо.

— Крупные приходы тоже могли бы участвовать в общем деле, — предложил пастор. — Выплачивая по четверти или даже половине пая.

— Половинная безопасность? — пошутил Медем. — Ну ничего, мы это еще уточним. Значит, мое предложение проходит?

— Я думаю, нам есть с чем обратиться к коллегам, — одобрил Ливен. — Акционерное общество «Самоохрана» будет жить!

— Шампанского, господа? — Позвонив в колокольчик, Рупперт велел ливрейному лакею зажечь бра и канделябры. — За такое стоит!

В теплом свете свечей, озаренная блестками хрустальных подвесок, «испанская» гостиная вдруг показалась всем «очень милой». А когда внесли поднос с узкими, до половины налитыми бокалами, общее приподнятое настроение сменилось радостным возбуждением.

— Оружие — это проблема, — признал Ливен, дегустируя вино.

— Позвольте откланяться, господа, — жандармский ротмистр осторожно поставил бокал на поднос. — Вы оказали мне, граф, — он церемонно поклонился Рупперту, — честь своим любезным приглашением.

— Смылся, лиса! — усмехнулся Фитингоф-гусар после ухода жандарма. — В самый деликатный момент.

— О, Корен — тонкая бестия, — сказал Медем.

— И правильно сделал, — заключил Ливен. — Благожелательный нейтралитет нам обеспечен, а знать подробности ему ни к чему. Так удобнее.

— Понятное дело, — важно кивнул Рупперт. — Служба! — Про свои погоны флотского офицера он вроде как позабыл, — Мне кажется, оружие лучше приобрести за границей.

— Были бы деньги, — сказал, печально рассматривая пустой бокал, Фитингоф Второй. — Прусское юнкерство с сочувствием отнесется к нашему начинанию. Не сомневаюсь. — Обер-лейтенант скорым шагом направился к угловому столику, на котором блестело ведерко с колотым льдом. Но бутылки нигде не было видно. Скорее всего, ее унес лакей. — Готов оказать содействие, — вздохнул он, теребя запотевшее серебряное кольцо.

Рупперт обнаружил в бравом офицере вермахта родственную душу и пообещал покатать в автомобиле.

— Н-на хутор поедем, — сказал граф заплетающимся языком. — Т-там такие есть… — Он оборвал на полуслове, прислушиваясь к подозрительной возне наверху. — Пардон. — И тяжело выполз из-за стола.

Быстро уладив небольшой конфликт, в котором были замешаны расшалившийся папаша Брюген и экономка, он переоделся во все кожаное и, как-то сразу осовев, поплелся заводить автомобиль.

Ночь удивительно располагала к прогулке. Полная луна мягко серебрила тисы. Вкрадчиво журчал фонтан. Аромат штамбовых роз смешивался с тонким запахом свежего сена.

Обер-лейтенант с моноклем и стеком уютно развалился на стеганом сиденье и, предвкушая грядущие удовольствия, впал в дрему. Но машина никак не заводилась. Потея от натуги и задыхаясь, Рупперт раз за разом проворачивал проклятую ручку, а мотор даже не чихнул.

— Я сейчас, — пробормотал окончательно выбившийся из сил автомобилист. — Только в гальюн сбегаю и сразу назад. Подождите.

Приглашение посетить Рижский замок оказалось как нельзя более кстати. Нежданно представлялась возможность без всяких ухищрений проехаться в город.

В строгом соответствии с правилами Плиекшан зашел в полицию и предъявил письмо на бланке лифляндского губернатора. Поездку незамедлительно разрешили. Жандармский унтер господин Упесюк даже изволил пошутить:

— Против подобных знакомств, господин присяжный поверенный, возражать не могем. Теперь и завсегда будьте уверены в благожелательном нашем содействии.

— Губернатору, несомненно, польстит такое доверие, — сдержанно улыбнулся Плиекшан. — Обо мне же и говорить не стоит.

— Когда намерены отбыть? — Унтер мигом согнал с лица благодушное выражение и подобрался.

— С вашего разрешения, незамедлительно.

— Если надумаете ночевать в городе, благоволите уведомить полицию.

На том и расстались. Закрывая за собой дверь, Плиекшан слышал, как унтер накручивает ручку телефонного аппарата.

«Наверняка звонит на станцию, — решил Плиекшан. — Можно не сомневаться, что увяжется шпик».

Выйдя на взморском вокзале, он даже не попытался проверить, следует ли за ним кто-либо. Не оглянулся. Не замер на мгновение у зеркальной витрины буфета первого класса, в которой так хорошо видны золотой орел на синем лаке вагона, обер-кондуктор на подножке и жандарм в смазных сапогах возле станционного колокола. Лишь краешком глаза успел поймать отражение некой озабоченно-торопливой физиономии.

Выйдя в город, нанял извозчика и, удобно расположившись в рессорной коляске, велел ехать по Башенной.

— Только не торопись, — предупредил строго.

— Яволь, вельможный пан, вашескобродие, — с готовностью откликнулся полиглот-кучер.

— Добже, — улыбнулся Плиекшан, распознав в нем поляка. — Трогай, холера ясна!

Кучер чмокнул, лениво взмахнул хлыстом, и крепкая, серая в яблоках лошадь затрусила по сверкающему на солнце булыжнику. В цокоте ее копыт, в скрипе рессор чудилась удивительная мелодия родного и вечно нового города. Над его черепичными крышами кружились голуби. Ослепительно блестели пыльные окна его покинутых серых домов, которые стерегли важные дворники с номерными бляхами, в кожаных истертых передниках. Пропыленные серые липы шелестели в знойных потоках воздуха, отчетливо видимых и тягучих, как сахар в горячей воде. Одинокие прохожие топтали опавшую листву, еще зеленую, но уже тронутую коррозией. Сухо трещали под каблуками колючие булавы каштана. Город мстил за временное свое одиночество безотчетным томлением и скукой. Вкрадчивая мягкость полутонов, горьковатая нежность покинули улицы. И, словно лишенные привычной атмосферы, они млели и плавились под солнцем, как уснувшая рыба на жестяном лотке. И потому пожар его окон был подобен отблеску окровавленной чешуи, а ранние зори в дымах гудками вопили о скончании мира. Но только день повторялся за днем, и не предвиделось остановки летящего вразнос маховика. В зове сирен, в свисте и хлопанье приводных ремней маялось обнаженное сердце Риги, с которой лето сорвало надушенную шелковистую оболочку.