Еремей Парнов - Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе

— И первый из них — царь! — донеслись возмущенные слова неразличимого в курящемся сумраке оратора. — В личном владении у него семь миллионов десятин…

С неожиданной остротой и светлой грустью вспомнились студенческие годы в Петербурге. Свободный и необъятный дух миллионного города. Кружки, сходки, первые нелегальные брошюры — словно ступени лестницы, увлекающей все дальше и дальше, все быстрее и выше… И вдруг однажды с беспощадной обнаженностью сделалось ясно, что прекраснодушным надеждам не суждено сбыться. Ни он сам, будущий присяжный поверенный и знаток законов, ни подобные ему не смогут защитить униженных, ничем не сумеют помочь обездоленным. Тщетны и смешны потуги бороться с системой в рамках ею же выработанных правил. Это лишь так говорится, что законы правят царями, а не цари законами. В руках преступной власти само право становится орудием подавления. Выкристаллизовалось главное: переменить основы до самых корней. «Манифест Коммунистической партии», Плеханов и Герцен подсказали, с чего начать. На летние каникулы Плиекшан вместе с Петерисом уехали в Кокнесе на хутор Бирзниеки, где начали сколачивать революционные группы из батраков и народных учителей. Цель казалась тогда осязаемо близкой. Подумать только, с тех пор прошло почти четверть века… Какая трудная, какая непрямая была дорога и сколько еще путаницы!

Плиекшан вспомнил вчерашнего краснобая на съезде и внутренне поежился. До чего же шикарная публика собралась в роскошном дворце Варвары Алексеевны. Либеральная хозяйка уступила народным представителям беломраморный концертный зал, в фойе уставили столы, которые ломились от изысканных закусок, и за все такая черная неблагодарность! Подозрительный народ стал забредать на огонек, всякие социалисты, революционеры и даже социал-демократы, которые говорят такие странные и неумеренные речи и курят такой дешевый табак, что Варваре Алексеевне стало дурно. Пришлось для подобной публики выделить помещение в мастерских своей огромной фабрики. Во дворец она приглашала теперь лишь представителей с хорошими манерами и без крайностей.

— Приехали, ваше здоровье!

Плиекшан ступил на тротуар и, расстегивая на ходу пальто, заспешил к ярко освещенному подъезду. Если бы не встреча с представителем Московского комитета, о которой было заранее договорено, он бы ни за что не вернулся в этот кричащий о миллионной роскоши дворец, где журчит фонтан среди тропических растений зимнего сада и, вторя ему, воркуют самодовольные краснобаи в накрахмаленных манишках.

Бросив одежду ливрейному слуге, Плиекшан взбежал по мраморной лестнице. Он еще пребывал под влиянием брезгливой неприязни, которая охватывала его при мысли о «народных представителях», но продуманный тонкий уют морозовского особняка уже обволакивал неощутимо и властно, смиряя раздражение, замедляя порыв. Теплый воздух нежил заледеневшие щеки, ковры и бархатные драпировки мягко заглушали звуки, темная бронза и китайский фарфор ласкали взгляд. В зал заседаний Плиекшан вошел почти усмиренным, ощущая против воли даже нечто похожее на довольство.

Выступал уже знакомый ему анемичный господин, представитель Митавы:

— …для этого нам необходимо вооружиться терпением, господа.

— Вот именно вооружиться! — Плиекшан задержался в проходе. — Только оружие ваше давно уже проржавело, есть другое, получше!

— Но позвольте, господин Райнис, — обиделся оратор, — мы как раз обсуждали здесь свободу забастовок!

— Ах, свободу! — Повернувшись к сцене, Плиекшан вцепился в шелковую обивку кресла. — Больше всего вы боитесь, что рабочие истолкуют ее ошибочно. Пусть уж бросают работу, даже коллективно, только бы не мешали работать тем, кто не хочет участвовать в забастовках, попросту говоря, штрейкбрехерам. Разве не так? Со штрейкбрехерами надо обращаться так вежливо и бережно, что нельзя на них ни косо посмотреть, ни плюнуть с презрением — ведь это уже насилие! — Он обратил лицо к залу: — И вы, господа, тоже за свободу для тех, кто продает и бросает своих товарищей?

В зале всколыхнулся недовольный ропот. Кое-где раздраженно зашикали. Сидевшая в первом ряду Варвара Алексеевна нервно скомкала надушенный платочек.

— Это возмутительно, — оратор задохнулся, — и недостойно поэта. Вы повсюду источаете яд, сеете ненависть! Почему? Зачем? Вы вечно всем недовольны, вечно чего-то требуете! Вы очень злой человек!

— Вы правы, злой. — Плиекшан неловко опустился в кресло. — Мы, злобные социал-демократы, называем ваши реверансы по отношению к Витте грубым словом «торг» и не позволим продать народные права за чечевичную похлебку.

— Не прерывайте оратора! — сзади послышался негодующий выкрик.

— Я никого не прерываю, — обернулся Плиекшан. — Но когда меня призывают терпеть, я по праву, гарантированному мне конституцией, во всеуслышание заявляю: «Дудки! Не хочу!»

В перерыве к Плиекшану подошел высокий мужчина в черной косоворотке.

— Ловко это вы их, Райнис, — кивнул он с добродушной усмешкой. — Ну, будем знакомы, я — Денис.

— Здравствуйте, товарищ, — сдержанно поклонился Плиекшан. — Слышал о вас.

— Вам не надоела эта говорильня?

— А что делать? Затем меня сюда и послали. — Он быстро огляделся и, найдя уединенное канапе возле бронзовой обнаженной наяды со светильником на голове, бросил: — Пойдемте.

— Может, вообще мотанем отсюда? — предложил Денис.

— Согласен, — кивнул Плиекшан. — Вы представитель Комитета? — спросил он, когда они вышли на улицу. — Могу я передать через вас нашу просьбу?

— Говорите.

— Мы располагаем сведениями, что через Москву на Ригу должны проследовать составы с войсками. Вы понимаете, что это значит?

— Когда именно?

— В середине ноября. Более точных указаний нет. Сумеете задержать? Сейчас у нас в руках почти вся губерния, но если пришлют войска, да еще с пушками, нам придется туго.

— Эх, мама! — Денис махнул рукой. — Кабы не меньшевики в Петербургском Совете, вся Россия была бы у нас в руках… Вы куда?

— В гостиницу.

— Провожу.

— Это еще зачем?

— Не ваша печаль, товарищ Райнис. — Денис лихо сдвинул картузик на макушку. — Рабочая Москва в ответе за вас перед латышским пролетариатом.

— Не понимаю. — Плиекшан резко остановился.

— Не будем спорить, — тронул его за локоть Денис. — Комитет знает, что делает. Мы ведь тоже кое-какие секреты знаем. И на Сухаревку вы уж, пожалуйста, более не ходите.

Прощаясь с Денисом у подъезда гостиницы в Столешниковом переулке, Плиекшан не обратил внимания на веселого лотошника в засаленной поддевке, кутавшего под одеялом горячие пироги.

— С вязигой каму, гаспада хар-рошие? Агнем пышет!

Вскоре из подворотни вынырнул и румяный молодец в коротком зипуне и картузе-малокозырочке. Подобравшись бочком к лотошнику, осипшим голосом прошелестел: