Лев Маргулис - Человек из оркестра

25 марта 1942 г.

Ленинградский радиокомитет просит поместить в стационар «Астория» главного дирижера Радиокомитета тов. Элиасберга К. И., много работающего по воссозданию Большого симфонического оркестра, а также других музыкальных коллективов города. Тов. Элиасберг единственный оставшийся в городе крупный дирижер [40].

3 апреля 1942 г.

На основании договоренности с секретарем горкома ВКП(б) тов. Шумиловым Ленинградский радиокомитет просит предоставить два места в стационаре «Астория» — для главного дирижера тов. Элиасберга и его жены тов. Бронниковой.

Первой блокадной зимой музыки в эфире Ленинграда не было. Из радиопередач она практически ушла. «В обстановке усиливающегося голода мы рекомендовали воздержаться от музыкальных передач», — признавался секретарь горкома партии Н. Д. Шумилов. Берггольц о зиме 1941/42 года: «…по радио тоже очень долго не передавалось ни музыки, ни пения, но зато были обширные и ежедневные литературные передачи». «По радио музыка уже не звучала», — писал о декабрьских днях М. Меланед (главный диктор блокадного Радиокомитета). «По городской сети нельзя было давать музыку», — свидетельствовал один из руководителей Радио. Есть и другие того же рода свидетельства [41]. Наиболее определенно высказался К. Лейбенкрафт в своем письме: «Запретили музыку на Радио».

Отсутствие музыки действовало гнетуще. Об этом, в частности, говорили моряки-балтийцы при встречах с руководителем Театра Краснознаменного Балтийского флота А. Пергаментом. Тот связался с художественным руководителем Радиокомитета Я. Бабушкиным. Решительный переворот произошел, когда в дело вмешался Жданов. Об этом Бабушкин рассказал

1 мая 1942 года писателю А. Фадееву, навестившему сотрудников блокадного Радио: «Можешь себе представить, — вспоминал он минувшую зиму, — обледеневший город, немец под городом, ежедневно обстрел, трамвай не ходит, время суровое — мы думали, музыка неуместна в такие дни. И все агитировали с утра до вечера. Ну, агитаторов тоже не хватало, выпадали целые часы молчания, когда только один метроном стучал: тук… тук… тук… тук… Представляешь себе? Эдак всю ночь, да еще и даем. Вдруг нам говорят: „Что это вы эдакое уныние разводите? Хоть бы сыграли что-нибудь“. Тут я и стал искать по городу музыкантов» [42].

Итак, определяющим толчком к развороту музыкального вещания, к возрождению его коллективов, и в первую очередь — симфонического оркестра, было замечание, исходящее от секретаря Центрального комитета партии, секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), члена военного совета Ленинградского фронта (таковы были официальные титулы А. А. Жданова). Замечание, высказанное начальством, может быть, мимоходом, у нас, согласно традиции, воспринимается как руководство к действию, как приказ, подлежащий непременному выполнению. «Руководящее указание» надлежало выполнить с максимальным размахом. Как мы видели, продовольственная и медицинская помощь оркестру была оказана.

За ней последовали и творческие успехи. Сдвиги начались весной 1942 года.

Март.2 марта в Куйбышеве (теперь по-старому — Самара) состоялась премьера Седьмой симфонии Шостаковича.

29 марта она впервые прозвучала в Москве. Газета «Известия» привела слова композитора: «Нашей борьбе с фашизмом, нашей грядущей победе над врагом, моему родному городу — Ленинграду я посвящаю свою Седьмую симфонию». В том же месяце в Ленинграде, в Управлении по делам искусств, решалась судьба Большого симфонического оркестра Радиокомитета — возрождать или эвакуировать. Из стационара в «Астории» пришел К. И. Элиасберг, из Дома радио — А. Прессер (инспектор коллектива). Прессер сообщил, что относительно работоспособны лишь 16 человек. Остальные либо умерли, либо не могут трудиться, находятся в госпиталях и стационарах. Однако почти все ведущие исполнители сохранились. Начальник управления Б. Загурский сказал, его ведомство располагает продуктовыми ресурсами, которые будут направлены на возрождение оркестра. Таким образом, было решено восстанавливать коллектив и начать концертный сезон. О наборе в оркестр объявили по радио. Известие о том, что принятых «подкормят», распространилось в городе. Музыканты стали приходить на испытание. 30-го в малой студии Радиокомитета состоялась первая репетиция. Топилась печка-буржуйка, было дымно, угарно. О. Берггольц и Г. Макогоненко описали свое впечатление в киносценарии. «Никто не сказал бы, что эти исхудавшие, темнолицые, фантастически одетые люди — музыканты, больше того — оркестр. Они похожи на беженцев, на погорельцев… Дирижер в ушанке с поднятыми ушами, в меховых варежках стоит перед оркестром. <���…> Оркестранты устремляют на него ввалившиеся глаза. Дирижер взмахивает палочкой. Нестройные, какие-то разбредающиеся, жалкие звуки — все вразброд, слабо, хрипло, фальшиво» ( Берггольц О., Макогоненко Г. Ленинградская симфония: Киносценарий // Звезда. 1945. № 3. С. 70). Некоторых музыкантов пришлось отсеять. Рухнули их надежды на паек, на возвращение к музыке. Не оправдал себя валторнист. В бухгалтерию поступила записка с просьбой рассчитать его, не задерживая: ему будет трудно приехать вторично, он «очень больной и слабый».

Подготовили бумагу военкому Ленинграда: «Укомплектовывая и восстанавливая по заданию горкома ВКП(б) симфонический оркестр города Ленинграда, Радиокомитет наталкивается на трудности отсутствия в городе некоторых категорий артистов оркестра, как, например, фаготов и валторн. Ввиду изложенного просим Вашего разрешения к совмещению в работе комплектуемого оркестра бойцов-оркестрантов комендантского оркестра тов. Еремкина — фаготиста и тов. Орехова — валторниста, без которых восстановить симфоническую музыку в Ленинграде почти невозможно» (Д. 351. Л. 35). Согласие последовало незамедлительно: оба музыканта участвовали уже в первых репетициях. К концу марта начала функционировать столовая. Все музыканты оркестра получили продуктовые карточки I категории.

Услышав объявление по радио, я взяла под мышку свою флейту и пошла. Прихожу, а там Карл Ильич Элиасберг — тоже весь такой дистрофичный. Он мне сказал: «Больше на завод не ходи. Всё. Завод твой кончился. Теперь будешь в оркестре работать». Нас сперва было мало. Кого-то привозили на санках, кто-то шел с палочкой. Я сильно хромала: из-за цинги у меня стянуло ногу под коленкой.

Если Элиасберг замечал, что я на репетициях плачу, он сердился, говорил: «Все мы переживаем, что это еще за слезы!» Он нам слабинки не давал никакой. Но ко мне относился хорошо. Я, можно сказать, в оркестре была самая молодая, а потом, все знали, что у меня девочка-племянница на руках. <���…>