Геннадий Алексеев - Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)

Желтенькая бумажная обложка. Смешные людишки в чалмах и в туфлях с лихо загнутыми носками. Предисловие Н.

Какое счастье! Люди на моих глазах берут в руки мою книгу и читают мои стихи (да простит мне старик Закани!). Где-то в Сибири, на Дальнем Востоке, в Крыму люди раскрывают книжку в желтенькой бумажной обложке и пробегают глазами по моим строчкам!

Какое сладкое счастье!

9.8

Запах грибов. Есть миллионы разных запахов, но – запах грибов!

О нем забываешь. Зимой, весной о нем не вспоминаешь. И вдруг в начале августа на обочине дороги замечаешь сыроежку. Осторожно раздвинув мох, срываешь ее, подносишь к лицу, и в ноздри ударяет этот таинственнейший, ни на что не похожий запах.

Чего только в нем нет! Детство, первая любовь, какие-то давние, забытые солнечные и пасмурные дни, леса, лесные дороги, заросли папоротника, зеленые ковры мхов, сырые овраги, сухие, прогретые солнцем склоны холмов с редкими высокими соснами, и еще, еще…

Большая муравьиная дорога шла, извиваясь, между елками. В одном ее конце был муравейник, до другого конца я не дошел – длинная была дорога. Муравьи шли по ней густо, натыкаясь друг на друга, перелезая сухие веточки и завалы из еловых игл. Некоторые что-то тащили. Я вгляделся: один тащил щепочку (зачем он тащил ее издалека, эту обыкновенную на вид щепочку? Таких было множество и около муравейника), другой тащил какую-то маленькую белую пластинку – видимо, кусочек цветочного лепестка, третий тащил мертвого своего товарища – наверное, где-то там, в конце дороги, произошла катастрофа: упала с дерева сухая ветка и убила нескольких муравьев. Но у большинства не было никакой ноши. Бог знает, зачем они сновали по большой дороге туда и обратно.

10.8

Вечером сидели у костра (жгли старые пни). Когда костер догорал, в нем образовывались огненные пещеры. Стены их светились таинственным багровым светом. Временами этот свет становился синим или зеленым. От этого зрелища было трудно оторвать глаза – оно завораживало. Я ощущал себя огнепоклонником, жителем бронзового века.

14.8

Пришла Майка. Сказала:

– Ты зашел в тупик! Ты перепеваешь себя! Неужели ты не видишь, что перепеваешь себя? Я не вернусь к тебе, даже если очень попросишь! Не надейся!

Однако уходить медлила.

16.8

Утром на почте получил гонорар.

Пересчитайте! – сказала почтмейстерша. Я стал пересчитывать. Люди, стоявшие в очереди, не спускали глаз с этой толстой пачки десятирублевок. Быть может, никто из них ни разу не держал в руках столько денег.

Я шел по улице и чувствовал, как оттопырен карман моего пиджака. Во рту у меня было сухо. «Господи, – думал я, – что делают деньги с человеком!»

Подошел к пивному ларьку, сунул в окошечко мелочь и тотчас отдернул руку:

– Господи, зачем мне это паршивое пиво? Я же могу пить шампанское!

21.8

Полгода, как умер отец. Утром купил цветы на рынке и поехал на кладбище.

Накрапывал дождичек. Голуби ровными рядами сидели на карнизах кладбищенской церкви. Дорожки были безлюдны. На могилах тут и там алели бегонии и георгины. Лето нынче сырое, и цветы растут буйно. Они сочные, мясистые, бесстыдно-плотские.

Недалеко от нашего «семейного склепа» этой же зимой появилась новая могила. Тогда, в феврале, она вся была завалена цветами, и непонятно было, кто похоронен. Теперь осталось лишь несколько венков. Подошел, стал читать надписи на лентах: «Лучшей фигуристке Танечке от…» «Дорогой, бесценной нашей девочке, так безвременно и трагично…»

Попытался представить себе эту Танечку.

Тоненькая девчонка со светлыми, коротко подстриженными волосами. Бегала на коньках, кружилась, прыгала на льду. Сулили ей чемпионство, славу. И вот – бетонный поребрик, крашенная масляной краской решетка, венки…

А мне удалось дожить до тридцати трех.

Как она завидует мне, бедная незнакомая Танечка, там, в своем узком девчоночьем гробу в двух метрах от моих остроносых ботинок!

Когда-нибудь мы с ней встретимся, и она мне скажет:

– Знаете, я просто плакала от зависти, честное слово! Вы стояли перед моей могилой такой живой, такой счастливый, довольный своим успехом, своей книжкой, деньгами, которые можно истратить на что угодно. А я не успела. Мне не повезло. Ах, как мне не повезло! Зачем? Почему? За что? Я же не сделала ничего плохого! Я хорошо училась. Я могла стать знаменитой. Все говорили, что я могла стать выдающейся фигуристкой, что у меня все данные… Нет, вы просто представить себе не можете, как я тогда вам завидовала!

26.8

По радио выступает вьетнамец:

– Борьба вьетнамского народа – это его великая историческая миссия!

Жестокий, истерический голос.

О, эта миссия! Непременно историческая и непременно великая! О, эти жестокие голоса миссионеров! Сколько их было! Сколько их будет? О, эта борьба! Вечная борьба! («Покой нам только снится».)

Дача. Ночь. Горит «летучая мышь». Вокруг нее кружатся мотыльки. Стрекочет сверчок. И идет борьба. Идет своим чередом.

Каждый борец должен быть уверен в том, что он выполняет великую историческую миссию, иначе грош ему цена. Со стороны это выглядит иногда смешно. Но только со стороны. Надо быть борцом и не надо быть в стороне.

А я из старых досок строю сарай. И мне это занятие нравится. Видимо, это и есть моя великая миссия. Помру, а сарай останется, и человечество будет мне благодарно.

29.8

У входа на Смоленское кладбище висит странное объявление: «Кладбище открыто с 6 утра до 9 вечера. После 9 все входы закрываются и спускаются собаки».

Зачем покойников охранять с собаками? Кому они нужны?

Вошел и очутился в ином мире.

Буйная зелень. Остатки поверженных памятников, ржавое железо склепов. Посреди заросшей травой дорожки валяется надгробный камень из черного гранита. На нем два четких, не тронутых временем слова: «Былому другу». И все – ни имени, ни фамилии, ни даты.

У церкви на специально огороженной площадке голубовато-серая шевелящаяся масса голубиных хвостов. Все голуби клюют крупу, и хвосты у них задраны вверх – голов не видно.

На скамейке – старушки в белых платочках. Проходя мимо, слышу обрывок какого-то старушечьего рассказа:

– …Простите меня, дорогие братья, – живу я лениво, неразумно, нерадиво…

К кафе-мороженое, что у моста Шмидта, подкатил автобус с иностранными туристами. С любопытством оглядываясь по сторонам, иностранцы спускаются в этот подвальчик. Начинаются долгие объяснения с буфетчицей с помощью жестов, мимики и исковерканных русских слов.

– Чаю нет! – кричит буфетчица (ей кажется, что чем громче, тем понятнее). – Нет чаю! Кофе есть! Черный кофе! И с молоком! Натуральный кофе с молоком! Кофе! А чаю нет!

Туристы мнутся. Некоторые берут мороженое.