Геннадий Алексеев - Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)

Стояли на набережной. Ветер шевелил ее волосы. Иногда он бросал их ей на лицо, и тогда я видел только рот в бледно-розовой помаде и сверкающий белок глаза. Чайки летали низко. Некоторые садились на воду и тотчас взлетали снова. Она сказала:

– Тут холодно, я замерзла!

Сели на скамейку в сквере. Она открыла сумочку, вынула пачку сигарет, закурила.

– Ваши фотографии всем нравятся. Я приносила их в редакцию, – она работает теперь в редакции газеты. – Сказали, что вам надо работать фотокорреспондентом. Правда, у меня их уже растащили – почти ничего не осталось. А я выхожу замуж.

– Кто же этот счастливчик?

– Так, никто. Простой инженер. Но я, впрочем, не совсем еще решила.

– Когда решите, пригласите на свадьбу?

– Да, конечно. Я провела отпуск в Молдавии. Ела фрукты, загорала. У меня был хороший загар, я была красивая, когда приехала. Сейчас уже не то.

И впрямь, цвет лица у нее был тусклый, сероватый. Такой всегда бывает, когда сходит загар.

– А не рано ли вам, Сюзи, замуж?

– Я тоже думаю – не рано ли? Мне ведь в этом году исполнится только двадцать три! Но все говорят, что пора.

– Почему вы не позвонили вчера?

– Да так, почему-то не хотелось.

– Что же вы делали вечером?

– В ресторане была. Мы ходили в «Кавказский».

– Отчего же ваши ухажеры не водят вас в театры? Все в рестораны и в рестораны. Вы же любите театр!

– Такие вот ухажеры попадаются.

– А вы заведите других!

Сюзи улыбается своей роскошной улыбкой, обнажая ровные белые зубы.

– Долго вы были в Волгограде?

– Месяца полтора. Волгоград мне не понравился. Скучно там, хуже, чем в Выборге. Мне Киев понравился. Я пробыла в нем один день, когда возвращалась из Молдавии. Красивый город. Но Ленинград все равно лучше!

– Вот видите! Вы так любите Ленинград – и не хотите учиться! Получайте аттестат и поступайте на отделение журналистики. У вас же есть производственный стаж, вы же в редакции работаете! Станете журналисткой, будете ездить за границу, будете носить моднейшие платья и кататься в шикарных машинах!

Сюзи опять улыбается во весь рот.

– Я хочу пива! – говорит она.

Заходим в ресторан вокзала. Она снимает свой коричневый плащик и кладет его на стул рядом с собой. На ней светло-серая шерстяная кофточка с темно-серым стоячим воротничком. Стало еще заметнее, как она похудела: плечи еще больше заострились, бедра стали у2же.

Пиво она пьет с удовольствием, держа бокал двумя руками, как это делают дети.

Выходим на перрон. Она идет впереди, и я любуюсь ее походкой. О, эта походка Сюзи! В ней презрение ко всему миру! В ней вызов всему человечеству!

Прощаемся на площадке электрички.

– Напишите мне! – говорит она.

– Да, обязательно напишу! – отвечаю я и целую ее изможденную ладонь.

4.10

Перечитываю Достоевского.

Гениально, до безнадежности. Просто руки опускаются.

7.10

Сон. Лазаю по каким-то горам вроде крымских. Потом срываюсь с обрыва и падаю в бездну. Земля далеко внизу, и падать мне долго. Я лечу и думаю: «Теперь уже ничего не поделаешь, теперь действительно все кончено, и ничто от меня уже не зависит».

Под окном идут детсадовские ребятишки. Я их не вижу, но слышу. Какофония детских голосов. Некоторые голоса на миг вырываются из общего шума и после снова ныряют в него. Все перекрывает голос воспитательницы:

– Не растягивайтесь! Идите плотнее!

Гомон стихает. Дети прошли.

Подхожу к окну. Дождь кончился. В лужах плавают желтые листья. Серое небо светлеет, и становятся заметными отдельные облака. Но ненадолго. Снова все оттенки растворяются в сером. Серое побеждает, оно знает, что пришло его время. Октябрь.

7.10

Я не тщеславен, но самолюбив. Самому-то мне почести не нужны вовсе, а перед людьми как-то стыдно: Вот, думают, какой он неудачник! Все что-то делает, и никакого толку!

Кабы я знал, что люди на меня внимания не обращают, жил бы я тихо и счастливо.

В гастрономе случился скандал. Одна женщина сказала кассирше:

– Не перепутайте, пожалуйста – двести колбасы, триста сыра, кило говядины и кило слив.

Это «не перепутайте» кассиршу ужасно задело. Она закричала:

– Не учите меня! Без вас знаю, как работать! Ишь нашлась, еще нотации читает!

Женщина сказала что-то в свое оправдание, после чего кассирша совсем озверела. Стекла звенели от ее крика.

Очередь притихла.

В конце ее, в самом хвосте, стоял индус в синей чалме. В его глазах удивление сменялось страхом, а страх – удивлением. Он, видимо, ничего не понимал.

Толстый сборник Мартынова «Первородство». Хорошие стихи пишет Мартынов.

Фидель Кастро официально объявил о переименовании своей партии в коммунистическую.

«Наша партия будет воспитывать массы! Поймите это хорошо: наша партия! Никакая другая партия, а именно наша!»

9.10

Ехал в электричке по осенним лесам. За окнами мелькали желтые, нелепо нарядные березы. Капли дождя наискось ползли по стеклу.

Когда вышел на платформу, сумерки уже сгустились. Холодный ветер раскачивал сосны.

Пришел на дачу. Включил транзистор, нашел подходящую музыку (кажется, это был Гайдн), разжег печку и стал жечь старые рукописи. Как-то так получалось, что у каждого листа последним сгорал тот угол (нижний правый), где стояла дата. Сгорали годы и месяцы: март 1957, февраль 1958, июнь 1959…

Сначала буквы и цифры из темно-синих делались ярко-зелеными, потом на них наползала коричневая пелена, и лист свертывался в трубку.

Сгорали пять лет моей жизни. Некоторые частично, некоторые целиком. Сгорели под музыку Гайдна, в лесу, темной осенней ночью.

10.10

Утром все золото леса засверкало. Какие-то лучи сами собой возникали в березовых кронах и, выходя наружу, скрещивались с лучами солнца. Но это не было побоищем, это было встречей дружеской, быть может, даже любовной. И получалось единственное в своем роде сияние – не слепящее, но мягкое и даже печальное.

К полудню солнце скрылось. Но ветра не было. И вдруг в воздухе закружились белые мухи. Их становилось все больше и больше. Повалил настоящий, серьезный густой снег.

Все перемешалось – лето, осень и зима. Трава была еще зеленой, кусты – тоже, цвели еще последние астры, и на все это падал снег.

Я взял транзистор и спустился к озеру. Берега стали неузнаваемы. На белом фоне четко чернели ели вперемежку с апельсинными пятнами берез. Вода была удивительно прозрачна. По радио – Скрябин.

Было так, будто это и все. Лучше ждать уже нечего – можно и помереть.

15.10

Редакция газеты «Смена» в Доме прессы на Фонтанке. Ищу Германа Гоппе, заглядываю в комнаты. В комнатах с современной мебелью, с красивыми цветными телефонами за столами сидят современного вида хорошо одетые и хорошо подстриженные молодые люди. Делать им, видно, нечего, они просто так сидят, болтают с девицами, крутят в пальцах карандаши и авторучки.