Сергей Нечаев - Маркиз де Сад. Великий распутник

Пробыв в заключении более года, 20 мая 1802 года маркиз де Сад прямо из тюрьмы написал министру полиции Фуше. В этом письме он называл себя "литератором", "во имея всего святого" отрекался от причастности к "Жюстине" и требовал судебного разбирательства. Да, писал он, если его признают виновным, он готов понести наказание, но если оправдают — его должны немедленно освободить.

Но за этой петицией ничего не последовало. Маркиз просидел в тюрьме до следующего года, когда Францию и Европу в целом захватили совсем другие проблемы, связанные с назревающей войной. А в марте 1803 года, в довершение ко всему, маркиза де Сада еще и обвинили в том, что он якобы делал непристойные предложения молодым людям, отбывающим короткие сроки за недозволенное поведение, камеры которых располагались по соседству.

Маркиз пытался протестовать, и ворота тюрьмы Сент-Пелажи все же открылись для него… Однако лишь для того, чтобы он оказался в Бисетре — тюрьме еще более отвратительной, известной в свое время под названием "Бастилия для сброда". По сути, это была тюремная больница с тремя тысячами заключенных, молодых и старых, больных и здоровых. Но больных было большинство. Буйные и хронические, паралитики и эпилептики — все они представляли собой омерзительную картину.

Содержание там стоило маркизу де Саду порядка 3000 ливров в год, а помещение в Бисетр было равносильно признанию его душевнобольным. Предполагалось, что он будет находиться там под надежной охраной, и семья не станет ходатайствовать о его освобождении. Согласно своему статусу, маркиз де Сад имел в своем распоряжении комнату и пользовался возможностью гулять в саду. Ему разрешалось принимать визитеров, а Констанция, при желании, могла даже жить вместе с ним.

Луи-Николя Дюбуа, кстати, без особого энтузиазма согласился на этот перевод. Он охарактеризовал министру состояние маркиза так: "хроническое помешательство на почве полового распутства", а посему он возражал против его помещения в более человеческие условия. А еще он утверждал, что постоянная сексуальная озабоченность маркиза не является помешательством в полном смысле слова и что ее можно сдерживать исключительно жесткостью обращения.

Но, скорее всего, это не было личным мнением префекта полиции, а окончательное решение принималось на более высоком уровне.

27 апреля 1803 года наш узник покинул Бисетр, чтобы осуществить короткую поездку в уже известную ему клинику для душевнобольных Шарантон.

Как потом выяснится, в ней он останется до самой смерти, то есть еще на 11 лет и 8 месяцев.

К несчастью для себя, он попал в так называемые "государственные сумасшедшие", то есть в число людей, которым приписывали умственное расстройство исключительно за то, что они представляли собой "кость в горле" для властей.

В своих "Исторических заметках" Марк-Антуан Бодо, бывший депутат Законодательного собрания, указывая на подобные жертвы произвола, останавливается на маркизе де Саде. При этом он пишет:

"Он автор многих произведений чудовищной непристойности и дьявольской морали. Это был, несомненно, если судить по его сочинениям, теоретически развращенный человек, но он не был сумасшедшим.

В нем были все признаки нравственной испорченности, но не безумия; подобные сочинения предполагают наличие у него хорошо организованного мозга, одна их композиция требует большой начитанности в области древней и современной литературы, и он все это усвоил, так как задался целью доказать, что беспутства освящены примерами греков и римлян.

Этот род исследований, без сомнения, безнравствен, но чтобы довести их до конца, надо обладать умом и способностями; между тем де Сад облек их в форму романов, в которых факты излагаются в форме доктрины и строгой системы…"

По мнению Марка-Антуана Бодо, безумец был бы не в состоянии это сделать.

Да он и не был безумцем. Просто от поместили в Шарантон, и это, в свете того, что мы сейчас знаем о Наполеоне, представлялся еще вполне гуманным "решением вопроса".

По словам Шарля Нодье, бывшего свидетелем перевода нашего героя в Бисетр, маркиз де Сад к этому моменту стал полным человеком, "неловким в движениях, что мешало ему проявлять обходительность и элегантность, следы которых до сих пор присутствовали в его манерах и речи. Но его усталые глаза все еще хранили признаки ума и проницательности, светившиеся в них угасающими искрами остывающих угольев".

Короче, выглядел "преступный автор" плохо, а мнение его практически никого не интересовало, хотя, безусловно, условия содержания в Шарантоне были более благоприятными, чем в обычных тюрьмах.

Франсуа Симоне де Кульмье, управляющему клиникой, было поручено наблюдать за тем, чтобы маркиз не имел ни с кем никаких сношений.

Этот самый де Кульмье был человеком деспотичным, но не жестоким. По словам доктора Рамона, работавшего под его началом, его деспотизм "не имел ничего общего ни с жестокостью, ни с суровостью, и можно с уверенностью сказать, что господин де Кульмье был любим всеми, как служащими, так и пациентами".

По отношению к нашему герою это выражалось в том, что ему были выделены прекрасные апартаменты, а Констанции Кенэ даже разрешили поселиться вместе с ним (чтобы не вызывать лишних разговоров, ее выдали за внебрачную дочь маркиза).

Как ни странно, хотя условия жизни маркиза де Сада были вполне неплохими и с ним обращались не как с заключенным, а как с больным, он не преминул вступить в открытую войну с управляющим клиникой.

Это выглядит тем более странно, что условия его содержания в Шарантоне предоставляли ему много свобод. Например, Констанция имела возможность беспрепятственно выходить в город и приносить ему "со свободы" любые книги, необходимые ему, а также предметы личного пользования и быта, которые не позволялись заключенным в тюрьме.

То есть фактически маркиз де Сад был даже не узником, а привилегированным пансионером, но это не остановило его, и он принялся писать петиции Наполеону и людям менее влиятельным, обращаясь к ним с просьбой об освобождении. В частности, в специальную сенатскую комиссию по вопросам личной свободы он написал так:

"Сенаторы!

Вот уже сорок месяцев я нахожусь в самых жестких и несправедливых оковах.

Заподозренного с 15 вантоза IX года [6 марта 1801 года. — Авт .] в сочинении безнравственной книги, чего я никогда не делал, меня не перестают с того времени держать в разных тюрьмах, не предавая суду, чего я только желаю, и что является для меня единственным способом доказать свою невинность.

Стараясь найти причину такого произвола, я открыл, наконец, что это гнусные интриги моих родных, которым я во время революции отказал в участии в их происках, и убеждений которых я не разделял. Озлобленные моей постоянной и неизменной преданностью моему Отечеству, испуганные моим желанием привести в порядок мои дела, расплатившись со всеми кредиторами, от разорения которых эти бесчестные люди могли бы выиграть, они воспользовались оказанным им доверием и разрешением возвратиться во Францию, чтобы погубить того, кто им не сопутствовал в бегстве из Отечества. С этого времени начинаются их ложные обвинения, и с тех пор я в цепях.