Игорь Кохановский - «Письма Высоцкого» и другие репортажи на радио «Свобода»

Есть в этой книге и крестики — новая компьютерная поэзия, частично опубликованная ранее в «Литгазете», есть и крест христианства, а заканчивается книга стихами, которые я не печатал. Какая-то целомудренность не позволяла пропускать сквозь журналы и газеты стихи, написанные мною в Иерусалиме. По примеру мастеров Возрождения, я написал стихотворение в виде масличной ветви. Когда я стоял на Масличной горе, само это стихотворение написалось строчками в виде листов масличной ветви. Это очень для меня внутренние стихи, я их почти никогда не читаю с эстрады. Они и заканчивают эту книгу. Что-то есть в этой Гефсиманской земле, какой-то запас энергии, какое-то биополе. Я помню, что брал машину, приезжал к этой горе и два часа оставался там до сумерек в Гефсиманском саду. Известно, что Гоголь по возвращении из Иерусалима сказал: увы, я побывал там, но не почувствовал себя лучше. Я не знаю, стал ли я лучше, стал ли я хуже, но, безусловно, я стал другим.

…Открывается эта книжка эпитафией Сахарову, заканчивается гефсиманской темой. А внутри — вся жизнь моя. Но главным образом это новые стихи, новая проза и немного ретроспективы в прежние годы. Издательство еще вставило в книгу фотографии. Среди них — очень дорогая, найденная сейчас фотография, на которой мы с Юрием Петровичем Любимовым стоим на сцене Театра на Таганке во время спектакля «Берегите ваши лица». Вы были на этом спектакле, вы помните, что он прошел всего три раза. Вы видите здесь радостные лица, все мы тогда ошалели от радости, и мы не понимали, что завтра этот спектакль запретят, и уже навсегда. Володя Высоцкий напишет стихи об этом, ведь это был спектакль для него, он был главный герой, и там он впервые спел «Охоту на волков». Кстати, эссе о «Таганке» в этой книге набрано в виде буквы «Т», эссе о Владимире Высоцком — силуэтом буквы «В». Это все новый визуальный взгляд, который сейчас, в эпоху телевидения, предполагает и новые формы выражения себя в поэзии, по крайней мере для меня.

Есть в книге стихи, которые по разным причинам даже сейчас не были опубликованы в периодике. Вы, наверное, помните, что через неделю после Тбилисской трагедии, в воскресенье, на Арбате прошел несанкционированный митинг памяти жертв этого кровавого побоища. Это было 15-го апреля, шел мокрый снег. Народу собралось немного — всего несколько сот человек. В подворотнях стояли солдаты, молча глядя на нас. По-моему, к Сахарову подошел полковник в милицейской форме и сказал, что митинг не разрешен, на что, по-моему, Андрей Дмитриевич ответил, что это никак не политический митинг, мы просто хотим почтить память усопших. И вот после этого митинга я написал стихи, которые не мог даже сегодня опубликовать в центральной периодике, их напечатала только газета «Молодежь Грузии». Но страшно не это — страшно, что такие стихи случилось написать…

— Андрей Андреевич, я читал практически все ваши эссе, опубликованные в последнее время. Теперь перечитал их в «Аксиоме самоиска», и такое впечатление, что они очень сильно переработаны, и кажется мне, они стали от этого более яркими и интересными, чем в периодике. Так ли это?

— Ну, во-первых, на газетном листе не все помещается, и по жанру газеты, и по размеру просто. И потом, человек все время думает, мысль продолжается. Так и эссе в тебе растет, продолжается. И свет из Гефсиманского сада мне хотелось распространить и на эти вещи тоже. Или вот моя полемика с министром, чье министерство занимается производством минеральных удобрений. Этот министр на пленуме ЦК КПСС напал на меня за то, что мы с ним разошлись во мнениях об использовании минеральных удобрений в нашей стране. Министр считал, что в Дании дело обстоит гораздо хуже с пестицидами и нитратами, а наша сельскохозяйственная продукция гораздо лучше и чище, чем датская. После этого я поехал в Данию, рассказал тамошним фермерам о точке зрения нашего министра, так дни там просто покатывались со смеху. Я пишу, как датчане повезли Женя на экологически чистую ферму. У меня не было случая рассказать об этом в газете или в журнале, но в книгу это вошло. Это удивительная ферма. Там работают люди со всего мира: из Южной Америки, немцы, англичане, два американца. Это такая коммуна или колония, где они производят чистые, без примесей химических удобрений яблоки, огурцы и т. д. Вот мы говорим, что заботимся о нашем будущем поколении. Но… Шведы покупают на этой ферме чистые яблоки за более дорогую плату, конечно, чтобы раздавать своим школьникам эти яблоки в бесплатных завтраках!.. Западная Германия тоже покупает на этой ферме морковь, чтобы тоже включать в бесплатные завтраки эту чистую морковь. Это в капиталистическом обществе, как мы говорим — в обществе наживы… Однако это общество заботится о своем будущем поколении действительно, а мы только говорим, что заботимся…

И среди тех энтузиастов борьбы с химическими удобрениями нет только одной страны — нет советских крестьян, хотя именно нашим неплохо бы было там поучиться. Кстати, наших крестьян приглашали, но, видимо, руководители советского сельского хозяйства абсолютно уверены, что у нас в этом деле полный ажур и порядок, и посему никого из нашей страны, где самое бедственное положение с сельским хозяйством, на этой ферме нет. Это меня поразило, и это отражено в книге. Ну а главным образом, мне кажется, что в этой книге все лучше, ближе, потому что книга — это твой дневник, ты уже хозяин, ты пишешь, что хочешь. И вот, наконец, такая книга у меня вышла.

— Андрей Андреевич, я знаю, вы много ездите по стране, недавно были в Луганске. Или он все еще по-прежнему Ворошиловград? Интересно, что происходит там, в глубинке? Чем там живут люди?

— Мне хочется сказать о феномене нашей, как вы говорите, глубинки. Это вовсе не вотчина, от имени которой выступает Российский секретариат писателей. Вот Луганск, в котором родился Даль, называвший себя луганским казаком, хотя, как вы знаете, отец его был датчанин, мать его — полунемка-полуфранцуженка, а он сам — величайший апостол русского языка. Он и сегодня мог бы поучить русскому языку многих наших ура-патриотов. Городские власти Луганска и его население за то, чтобы называться Луганском, а областное начальство этому препятствует. Борьба за прежнее название города идет везде, так что это отнюдь не сонная провинция, она многому может поучить и москвичей. Во-первых, это город сытый. Я понимаю, до рая далеко всем, но там по крайней мере есть продукты. Но там еще хотят пищи духовной. Я туда приехал на несколько творческих вечеров, сбор от которых пошел на помощь детской инфекционной больнице, которая находится в плачевном состоянии. Сейчас там новые народные депутаты. В Луганске, как и в России, победили свободомыслящие политики. Это русский главным образом город на Украине. Своим депутатом он выбрал одного из самых ярких и чистейших наших рыцарей гласности Юрия Щекочихина. По аудитории на своих тамошних вечерах я понял, что провинции сегодня в нашей стране нет. Записки те же самые, что и в Москве: и острополитические, и литературные. Такая же острая ненависть к пустопорожним декларациям шовинистического крыла нашей литературы, такая же тяга к новому, аплодируют в тех же местах моих стихотворений, что и, скажем, в Колонном зале. Я там узнал страшные вещи. Репрессии в Луганске по своим масштабам, конечно, уступали московским. Но и там недавно открыли, что на окраине города существует ров, в котором было расстреляно около десяти тысяч жителей Луганска, вероятно, в 37–38 годах. Сейчас ведется следствие. Я поехал на это место. Зрелище страшное. Огромный ров, на дне которого валяются черепа несчастных жертв. Есть там и женские, и детские черепа. Я держал в руках череп с тремя аккуратными отверстиями в затылке. Из-за нехватки огнестрельного оружия расстреливали многих из мелкокалиберных винтовок. Тогда было мало машин и расстрелянных везли ко рву на телегах. Представляете, что такое застрелить десять тысяч человек…