Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

Единственное, о чем можно сказать с уверенностью как о консенсусе, объединявшем все послесталинское руководство СССР, — это о том, что все его представители считали целесообразным ведение переговоров с Западом вне зависимости от тех или иных оценок перспектив на достижение на них конкретных результатов. Как уже упоминалось, в июне 1955 года посол ФРГ в Париже получил от своего советского коллеги официальную ноту, в которой содержалось приглашение Аденауэру прибыть в Москву с целью установления дипломатических отношений между обеими странами. В ноте говорилось также о том, что, помимо нормализации двусторонних отношений, такой шаг будет способствовать укреплению европейской безопасности и восстановлению единства Германии. Отказаться от этого предложения было трудно — Аденауэр просто не смог бы убедительно объяснить такой отказ западногерманской общественности.

В общем, можно сказать, что накануне Женевы ни в западном, ни в восточном лагере не было ясности, что там будет обсуждаться и к чему все это приведет. Что касается Аденауэра, то у него в это время были и другие заботы. Первая касалась европейского строительства. На конференции министров иностранных дел стран ЕОУС, которая началась 1 июля в Мессине на Сицилии, участникам был предложен план объединения предприятий атомной энергетики разных стран Западной Европы и создания соответствующей новой организации по типу ЕОУС — «Евратома». Аденауэр поначалу не был энтузиастом этой идеи: подготовленный в ведомстве Эрхарда меморандум рекомендовал самостоятельное развитие атомной отрасли в ФРГ путем закупки соответствующей технологии у США или Великобритании. Но когда он ознакомился с меморандумом Спаака, где предлагалось создать более широкую организацию — Европейское экономическое сообщество (ЕЭС), его отношение изменилось на более позитивное. Он активно поддержал проект Спаака, который к тому же говорил о нем (с чем был согласен и Аденауэр) как о «лучшем способе решить германскую проблему». Другими словами, раз уж не удалось добиться прочной интеграции в сфере обороны, пусть безопасность ФРГ обеспечит экономическая интеграция. Конференция приняла решение о создании особого комитета под председательством Спаака, который должен был изучить способы расширения компетенции ЕОУС в части снижения тарифов и прочих барьеров в торговом обмене между государствами-участниками. Это было скромное начало большого дела, которое многие тогда считали авантюрой; результатом стало подписание два года спустя Римского договора о создании Общего рынка.

Оставались еще проблемы внутриполитического характера. После ратификации Парижских соглашений Аденауэр решил, что для него настало время расстаться с постом министра иностранных дел. Он этого не очень хотел, но после обретения Федеративной Республикой статуса суверенного государства особого смысла в объединении двух должностей уже не было. Очевидным кандидатом на появившуюся вакансию был Брентано, которому и досталось кресло руководителя МИДа. Обиженными оказались Бланкенхорн и в какой-то степени Хальштейн. Последний, правда, остался в МИДе, однако Бланкенхорн предпочел уйти на пост постоянного представителя ФРГ при НАТО. Вхождение в этот союз поставило на повестку дня еще один организационный вопрос: если ранее военными вопросами занимался соответствующий отдел в Ведомстве федерального канцлера, то теперь нужно было создавать Министерство обороны. На пост министра претендовал Штраус, о чем и не преминул заявить во всеуслышание, однако он не пользовался доверием канцлера; министром стал Бланк, а Штраусу было поручено заниматься делами атомной промышленности.

Никто из новых назначенцев не был доволен тем, что ему досталось. Брентано, в частности, жаловался на ограничение своих полномочий, и не зря. Аденауэр в письменном виде информировал его о том, что намерен по-прежнему «держать в своем ведении вопросы Европы, отношений с США и Советским Союзом». Что же, спрашивается, оставалось министру при таком раскладе? Однако канцлер придерживался железного правила: если кто-то хочет быть в правительстве, он должен беспрекословно подчиняться его воле. Аденауэр был только доволен тем, что его министры чувствуют себя неуютно; это создавало идеальную почву для манипулирования ими.

18 июля открылся женевский саммит. Из Лондона прибыл Идеи, сменивший наконец Черчилля на посту премьеpa, из Парижа — Эдгар Фор, из Вашингтона на своем президентском лайнере — Эйзенхауэр. Глав государств и правительств сопровождали их министры иностранных дел — Гарольд Макмиллан, только-только вступивший на этот пост, Антуан Пине и, разумеется, Джон Фостер Даллес. Советская делегация включала маршала Николая Булганина, Никиту Хрущева и Вячеслава Молотова. Макмиллан, новичок в подобных форумах, оставил в своих дневниках яркие характеристики советских лидеров. Булганин в его глазах — это «тин доброго напаши, его вполне можно принять за мэра какого-нибудь французского городка, из радикал-социалистов»; о Хрущеве он отозвался менее доброжелательно: «Невероятно, как этот вульгарный толстяк со свинячьими глазками, потоком извергающий из себя нечто бессвязное, мог стать руководителем такого многомиллионного народа, да еще с претензиями на статус царя-самодержца?» По поводу Молотова он ограничился одним замечанием: «Уже очень слаб, явно болен». В общем, решать мировые дела собралось довольно пестрое общество.

Лето в тот год выдалось знойное, жители Женевы и многочисленные съехавшиеся туда корреспонденты изнывали от удушающей городской жары. Самим участникам конференции было легче: каждая из делегаций имела свою виллу в пригороде, где могла наслаждаться горной прохладой на достаточном удалении от места пребывания других делегаций. Предварительная встреча представителей западных держав состоялась накануне открытия конференции в библиотеке одной из таких вилл, которую занимала делегация США. Цель встречи заключалась в том, чтобы попытаться как-то согласовать взгляды и планы, имевшиеся у каждой из трех сторон. Первым взял слово французский премьер. Он представил развернутый план создания некоего международного органа, который должен был аккумулировать средства, высвобождавшиеся от уменьшения военных расходов, и затем распределять среди стран «отсталых регионов». Никто так и не понял, о чем идет речь и откуда возьмутся «лишние» средства, если еще нет никаких перспектив на достижение соглашения о снижении военных расходов. Эйзенхауэр вновь высказался в пользу идеи насчет нейтрального пояса в Европе, но без особого энтузиазма, который еще больше уменьшился, когда он заметил, что слушатели нетерпеливо ерзают на своих местах, ожидая, когда же он закончит. Позиция Идена была уже достаточно хорошо известна: демилитаризованная полоса между блоками, зоны ограничения вооружений, европейский пакт безопасности. За неимением лучшего было решено начать с проекта Идена. Потом, как вспоминает тот же Макмиллан, «президент угостил нас обедом; еда была жуткая: большие куски мяса с рваными краями, а к ним в качестве гарнира — мармелад и джем. Французы были в ужасе».