Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

По возвращении в Бонн Аденауэра встретил смешанный хор апологетов и критиков. Сообщение о скором прибытии последних пленников прошлой войны было воспринято с восторгом, однако слышались и голоса сомневающихся: разумно ли поступил канцлер, положившись всего лишь на «честное слово» советского премьера? Западные союзники были крайне недовольны: пойдя на установление дипломатических отношений с Советами, Аденауэр фактически признал необратимость раскола Германии — по меньшей мере на ближайшее обозримое будущее. В немецкой прессе этот тезис выражался проще и острее: Аденауэр просто-напросто «сдал» восточных немцев.

Окружение канцлера придумало контрманевр. Уже на борту возвращавшегося из Москвы лайнера с делегацией были намечены контуры того, что получило впоследствии название «доктрины Хальштейна». Речь шла о том, что наличие в одной и той же столице — Москве — двух немецких дипломатических представительств — ФРГ и ГДР — это исключение из общего правила, исключение, отражающее тот факт, что Советский Союз является одной из великих держав-победительниц, несущих на. себе ответственность за «Германию в целом»; это ничего не меняет в правовой позиции западногерманской стороны, согласно которой только ФРГ является единственным законным немецким государством, представляющим интересы и волю всех немцев; ФРГ не будет признавать никакие другие государства, имеющие дипломатические отношения с «восточнозональным режимом»; любое государство, которое в будущем вознамерится установить такие отношения, будут ожидать «серьезные последствия».

Ответ советской стороны был вполне предсказуем: через неделю после отлета из Москвы аденауэровской команды между СССР и ГДР был заключен договор, согласно которому дипломатические миссии обеих стран преобразовывались в посольства. Таким образом, в Москве оказывались не просто представительства двух германских государств, а представительства на одном и том же уровне — уровне посольств, максимально высоком по дипломатическому ранжиру. Претензия ФРГ на «единоличное представительство» еще больше обнаружила свою необоснованность и нереалистичность. Аденауэр воспринял это довольно спокойно, для него главное было быть в центре общественного внимания; хвалят его при этом или ругают — это было уже на втором плане.

В начале октября 1955 года первые эшелоны репатриантов из СССР стали прибывать в транзитный лагерь близ Касселя. К концу месяца этот поток неожиданно иссяк. Пресса злорадствовала: вот она — цена «честного слова» Булганина, вот она — мера наивности Аденауэра. В начале декабря с советской стороны пришло пояснение: дальнейшая репатриация будет приостановлена, пока не будут возвращены советские граждане, якобы насильственно удерживаемые в Западной Германии. Это была для канцлера весьма неприятная новость. В качестве жеста доброй воли он решил освободить группу русских — всего тридцать один человек, которые отбывали тюремное заключение на территории ФРГ; что касается остальных, то он четко заявил, что они находятся под защитой Организации Объединенных Наций и не могут быть лишены права оставаться в ФРГ либо выехать за ее пределы, но исключительно по собственному желанию. Дело грозило зайти в тупик, но тут русские, трудно понять по какой причине, вновь сменили свою тактику. К Рождеству прибытие эшелонов с репатриантами возобновилось. К концу января 1956 года процесс возвращения бывших немецких военнопленных из СССР завершился.

Между тем Аденауэра подстерегали новые проблемы. Одна была личной, другая — политической. Первая заключалась в неожиданном ухудшении состояния здоровья. Из Москвы он вернулся с сильной простудой, которая неожиданно перешла в острое двустороннее воспаление легких. С 7 октября но 23 ноября он был прикован к постели; ре-жим у него был домашний, однако врачи установили круглосуточное наблюдение за ним в его рендорфском доме. Посещения больного были резко ограничены; более или менее регулярно у его постели появлялся один только Глобке; министров и даже вице-канцлера Франца Блюхера к нему не допускали, о чем пациент, впрочем, отнюдь не сожалел.

Одним из следствий его болезни стали нескончаемые спекуляции насчет того, что судьба Федеративной Республики находится в слабеющих руках больного и дряхлого старика, что дальше так не может продолжаться и т.д. и т.п.

В прессе и на радио развернулась дискуссия по поводу предполагаемой даты отставки либо кончины канцлера и возможных кандидатур его преемника. В дискуссию оказались вовлечены даже министры его кабинета. Только к середине ноября, когда его здоровье пошло на поправку, сплетни и слухи стали постепенно утихать. Аденауэр, конечно же, взял на заметку тех из своих коллег, которые принимали участие в их распространении.

Политическая проблема возникла вновь из-за Саара. В октябре там прошел плебисцит по поводу принятия статута, предусматривавшего «европеизацию» этого региона. Официально Бонн призывал саарландцев проголосовать «за», однако две трети принявших участие в опросе проголосовали «против» и тем самым за вхождение в состав ФРГ. Это был результат, которого Аденауэр никак не хотел и не ждал. В лучшем случае это означало долгие и нудные переговоры с французами на предмет поисков нового решения вопроса о будущем Саара, в худшем — кризис в отношениях между обеими странами и соответственно отказ от проектов «Евратома» и ЕЭС.

Болезнь и неожиданное осложнение отношений с Францией усилили в Аденауэре свойственные ему всегда черты подозрительности и мизантропии. С председателем СвДП Томасом Делером он почти перестал разговаривать, еще меньше он стал доверять Штраусу, о Брентано почти что во всеуслышание отзывался как о слабом и неэффективном министре, о Шеффере — как о человеке, вечно срывающем его планы; он начал критиковать Эрхарда за недопустимый и бездумный либерализм его экономической политики; в число не справляющихся со своими министерскими обязанностями попал и Теодор Бланк.

По правде говоря, многое в этой критике, если отвлечься от формы, в которую она выливалась, соответствовало действительности. Брентано на самом деле был слаб и не подходил для столь важного поста — министра иностранных дел, Шеффер как министр финансов тоже зачастую занимал обструкционистскую позицию. Не очень впечатлял и Бланк на посту министра обороны. Программа перевооружения, которую он курировал, сильно отставала от графика. К январю 1956 года под ружьем должно было быть сто тысяч солдат и офицеров, фактически едва-едва набралась тысяча. В их распоряжении для обучения имелся всего один-единственный танк французского производства. Обмундированы они были кое-как, а жалованье получали намного меньшее, чем в гражданском секторе. Когда Аденауэр спустя две недели после того, как был пышно отпразднован его восьмидесятилетний юбилей, посетил первый учебный батальон бундесвера в Андернахе, перед ним предстала не особенно вдохновляющая картина: плац был окутан густым рейнским туманом, с которым почти сливались грязно-серые шеренги выстроившихся солдат, на флагштоке болталась какая-то мокрая тряпка, мало похожая на государственный флаг; было такое ощущение, что гости съехались на похороны, а не для того, чтобы отметить день рождения новой армии. Аденауэр надеялся, что она превзойдет старый вермахт (кстати, он употреблял именно это традиционное название вместо нового «бундесвер»), но об этом и речи быть не могло.