Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

Аденауэр решился: он сделает все, что в его силах; должность бургомистра примет на себя его свояк, Вили Зут, сам он будет считаться его советником вплоть до окончания войны, а потом возьмет бразды правления в свои руки не только фактически, но и формально. 3 мая состоялось его официальное назначение на пост бургомистра. Это было своего рода возвращение к пройденному, и именно поэтому оно не могло полностью удовлетворить нашего героя. Он понимал, что на помощь победителей вряд ли стоит особенно уповать: поведение американских солдат но отношению к немцам хотя бы в том же Рендорфе не оставляло почвы для иллюзий. Понимал он и то, что возродить Кёльн из праха — это задача для представителя нового поколения, никак не для семидесятилетнего старца.

Еще до того, как принять предложение стать бургомистром Кёльна, он поделился с одним младшим офицером армии США своими сокровенными мыслями о будущем Германии. В разговоре с лейтенантом Джастом Ланнингом, который состоялся 28 марта 1945 года, он говорил о двух Германиях: с одной стороны — это Германия, «фундаментом которой является наследие романской культуры», с другой — та, в которой господствует дух пруссачества, «навязывающего немцам свою волю». Идеальным вариантом, с его точки зрения, было бы государственное образование, «объединяющее в себе Австрию, такие части Пруссии, как Рейнланд и Вестфалия, а также южногерманские территории». Таким образом, считал он, можно будет «нейтрализовать негерманское влияние Пруссии».

Это была уже четкая и законченная политическая программа. Германия Гитлера ушла в прошлое. Наступало время для Германии Аденауэра. Характерный штришок личности нового кумира: с приходом американцев французские пленные, укрывавшиеся в бункере его рендорф-ского дома, собрались домой. Хозяин остановил их: пусть они вначале оставят расписки в том, что жили и укрывались у него и не имеют к нему никаких претензий. Так, на всякий случай.

10 июля 1945 года восьмидесятилетний английский генерал-отставник, сэр Чарльз Фергюсон, отправил в Форин офис примечательное послание. Суть его состояла в том, что его автор, прочтя в шотландском выпуске «Дейли экспресс» за 2 июля интервью корреспондента газеты с «неким доктором Аденауэром» и узнав оттуда о назначении последнего на пост бургомистра Кёльна, решил поделиться с руководством английского внешнеполитического ведомства своими воспоминаниями об опыте общения с этим немецким политиком, который он приобрел, будучи с декабря 1918 по июль 1919 года военным губернатором британской зоны оккупации Рейнланда. Воспоминаниями, скажем сразу, далеко не самыми приятными.

Не отрицая способностей Аденауэра как политика, Фергюсон отметил и другое — запомнившееся ему высказывание кёльнского бургомистра: «Мы никогда ничего не забудем и не успокоимся, пока не добьемся реванша — пусть на это потребуется пять, десять или двадцать лет». Престарелый вояка сформулировал свои выводы достаточно недвусмысленно: «Я абсолютно убежден в том, что ненависть к Англии была и остается самым глубоким чувством в его душе, усомниться в этом можно только в одном случае — если ныне это совсем другая личность, чем двадцать пять лет тому назад. Он умен, хитер, прирожденный интриган и в целом человек очень опасный. Положиться на него никак нельзя, и в отношениях с ним наши власти должны проявлять максимум осторожности».

Разумеется, это послание можно было списать в архив как типичный образец старческого ворчания или даже маразма, в конце концов его автор умудрился сделать ошибку даже в написании собственной фамилии. Однако в данном случае в Форин офис решили подстраховаться: «телегу» не только переправили в штаб-квартиру английского оккупационного контингента, но и потрудились навести соответствующие справки. Обращение к архивному досье выявило, в частности, что с преемниками Фергюсона Аденауэр установил достаточно ровные отношения (а с Джулианом Пигготом прямо-таки почти сердечные), но, с другой стороны, в 1926 году он проводил уходящих оккупантов такой речью, которую трудно было назвать иначе, чем подстрекательской. Соответствующая информация тоже ушла в штаб-квартиру английской зоны.

Насколько аутентичен был нарисованный Фергюсоном образ Аденауэра как крайнего англофоба? Верно: он осуждал англичан (как, впрочем, и французов) за то, что те попустительствовали Гитлеру — в частности, при оккупации Рейнской демилитаризованной зоны в 1936 году, он негодовал по поводу ковровых бомбардировок его родного Кёльна британской авиацией, но в то же время, вспомним, с полным доверием относился к передачам германской службы Би-би-си. Верно: в мае 1945 года в одном из частных разговоров он отозвался о Черчилле как человеке, который «ненавидит немцев», а о Сталине — как «друге Германии». Однако было бы явной натяжкой на основании этих случайных высказываний (разумеется, по существу своему абсолютно не отражавших истину) характеризовать его тогдашние взгляды как «антибританские» либо тем более как «просоветские».

Фактом, однако, оставалось то, что Аденауэр всегда плохо знал реалии внешнего мира, а двенадцать лет полной изоляции от него — с 1933 по 1945 год — только увеличили степень его невежества в этом плане. На более рациональной основе складывались его представления и оценки, касающиеся собственной страны. Двенадцать лет фактического заточения усилили в нем антипатию ко всему прусскому. У него сложилось достаточно глубокое мнение на тот счет, что именно прусский милитаризм проложил дорогу Гитлеру, что прусская бюрократия проявила крайний эгоизм и глупость перед лицом нацистского вызова, что единственным способом положить конец прусской гегемонии в Германии является формирование некоей франко-германской общности — то, о чем он думал еще после Первой мировой войны. Еще сильнее в нем стала проявляться приверженность интересам и ценностям его родного Рейнланда: даже его рейнский акцент стал более заметным.

Впрочем, в конкретной обстановке лета 1945 года у Аденауэра было мало времени раздумывать над проблемами будущего, хватало мелких повседневных дел. Прежде всего следовало наладить отношения с американскими оккупантами, а об американцах как нации кёльнский бургомистр не имел ровно никакого представления. Те первые двое американских офицеров, которые появились у порога его рен-дорфского дома, произвели на него вполне благоприятное впечатление, и поначалу он был даже рад, что Кёльн попал в зону ответственности армии США. Незнание английского не помешало ему установить хороший контакт с ее тамошними представителями, упоминавшимися подполковником Паттерсоном и капитаном Швейцером. Ему польстило, что, как он узнал, его фамилия фигурировала первой в «белых списках» американской разведки [27] В эти списки вносились лица, которые рассматривались как возможные помощники оккупационных властей — кандидаты на замещение административных постов, с которых должны были быть изгнаны те, кто скомпрометировал себя сотрудничеством с нацистами (последние фигурировали в «черных списках»). как для Кёльна, так и для Германии в целом (при этом он, видимо, не вполне понял подлинную причину такого предпочтения своей персоне, а она была очень простой — его фамилия начиналась с буквы «А», да и вторая буква в ней была достаточно близка к началу алфавита).