Михаил Ильинский - Жизнь и смерть Бенито Муссолини

Но главное — дуче терял волю, становился неврастеником, человеком, круглосуточно охраняемым и не умеющим скрывать свое настроение. «Вольф и Доллманн — мои тюремщики», — сказал дуче, и эти его слова попали в досье Гиммлера. «Всякий раз, как выгляну из окна, вижу перед собой немецкую каску. Они тут всегда, как пятна на шкуре леопарда…» И снова слова — для досье и доноса. Вновь компроматы на дуче — результат проверки на лояльность, верноподданничество Берлину.

Пытаясь спасти Чиано, Эдда пошла ва-банк. Встреча с отцом, слезы, крик, взаимные обиды и выяснения «личных отношений» результата не дали. Эдда угрожала отцу, что «откроет глаза матери Ракеле на связи дуче с Клареттой Петаччи». И этот довод не сломил Муссолини. «Здесь нет отца. Есть только дуче фашизма», — говорил он. Уже был создан декретом от 24 ноября 1943 года специальный трибунал, фашистская инквизиция приступила к разбору «дела о веронском узнике».

Эдда не отступала. Она написала письмо Гитлеру. Но фюрер ответил, что «не германское это дело», и отказался вмешиваться в историю графа Чиано. Эдда была доведена до состояния нервного истощения, много пила, теряла сознание. В тот период она стала клиентом психиатрических лечебниц. Сначала в Италии, под Пармой, потом в Швейцарии, под Женевой.

Решение веронского трибунала можно было без труда предугадать. Высшая мера наказания всем девятнадцати обвиняемым, из которых лишь шестеро оказались на скамье подсудимых (остальные или успели эмигрировать, или скрывались где-то в Италии). Среди обвиняемых — 78-летний маршал Эмилио де Боно, приехавший в Верону при всех орденах и в военной форме.

Суд начался в воскресенье, 8 января 1944 года в зале Кастельвеккио — старой крепости в Вероне, что был и герцогским дворцом, и тюрьмой, и местом собраний, и ныне музеем на берегу быстрой и в те годы чистой реки Адидже. Все члены трибунала — в черных «партийных» рубашках. За ними — черное полотнище с изображением фашистского знака-эмблемы.

В основе обвинения — действия, направленные на подрыв государства. Мера наказания — смертная казнь, которая была произведена в Вероне утром 11 января 1944 года. За несколько часов до смерти Чиано узнал, что Эдда с помощью маркиза Эмилио Пуччи выехала в Швейцарию. В последнюю ночь в каземате, до перевода в общую камеру смертников, Чиано исповедался у веронского священника и имел встречу с 22-летней блондинкой — немкой-переводчицей (она имела также итальянскую фамилию). Синьорина работала на гестапо, была штатным осведомителем и пришла на «последний контакт» с высшего дозволения и с целью выведать у Чиано, где он прятал свои дневники. Не узнала. Дама эта жива до сих пор, и большое интервью с ней поместил еженедельник «Дженте». Из интервью становилось ясно, что Чиано до последней минуты не верил в то, что приговор останется в силе. Но все прошения о помиловании не были удовлетворены, а последнее просто не дошло до Муссолини, чтобы «не расстраивать дуче и не заставлять его отказывать в очередной раз…»

…Приговоренные умирали по-мужски. Их лица запечатлел на фотопленку мастер Мюллер, а офицер, командовавший взводом расстрела, рассказывал позже, что смертники вели себя достойно. Карло Паречи снял с себя меховое пальто и отдал его солдату. Чиано сострил, обращаясь к старому маршалу: «Займите самое почетное место!» «Не стоит заботиться о протоколе, — ответил де Боно. — В предстоящем путешествии привилегированных мест нет. Высокое положение никакого значения не имеет и преимуществ не дает…» Им завязали глаза и не позволили принимать смерть в лицо. Де Боно воскликнул: «Да здравствует Италия!» Его поддержали и остальные — Карло Паречи, Луччиано Готтарди, Галеаццо Чиано. Джованни Маринелли был без сознания…

Другой обвиняемый — Тулио Чианетти, который утверждал, что всегда был верен дуче, а «черт его не попутал», был приговорен к тридцати годам тюрьмы и от счастья что-то бормотал на суде, кого-то упорно благодарил…

После расстрела в Вероне дуче стремился упоминать о приговоренных только в редких случаях. Хотя в историю вошли его слова: «Если мы начали катать головы в пыли, то делать это надо до конца». Он представил главе полиции синьору Тамбурини список неблагонадежных фашистов, но потом почему-то утратил к ним интерес, сделал вид, что о них забыл, и никто из списка не пошел под спецтрибунал. С января 1944 года Муссолини стал чаще запираться в комнате на вилле Фельтринелли, делал записи, которые до сих пор не найдены, или уединялся в саду, долго играл на скрипке произведения Вагнера, Верди, Бетховена.

Усложнялись и отношения с Берлином, где неожиданно захотели перевода большинства промышленных предприятий, расположенных в долине реки По, за Бреннеро, на германскую территорию. Муссолини с трудом удалось убедить Гитлера в том, что разрушение промышленности на севере Италии противоречило бы интересам самой Германии. Муссолини составил объемное донесение, в котором доказывал, что даже простое перераспределение промышленных предприятий помимо нанесения прямого ущерба итальянской экономике, как в настоящем, так и будущем, что особенно опасно, должно было повлечь за собой миграцию сотен тысяч рабочих. Дуче был решительно против исхода итальянской рабочей силы за рубеж.

Муссолини понимал, что отношения с Германией до войны и после ее начала нарушили традиционные экономические связи Италии, заставили ее переориентировать многие хозяйственные пути. Простая статистика заставляла задумываться и считать: если в период 1931–1935 годов Германия занимала в импорте Италии 15,3 процента, а в экспорте из Италии — 12,8 процента, то в 1937–1939 годах — соответственно 24,3 и 17,4 процента; в 1940–1942 годах — уже 52,7 и 43,5 процента. Индекс промышленного производства начинал резко падать и в 1942 по сравнению с 1938 годом был уже на 11, а в 1943 году — на 31 пункт ниже. А это означало рост безработицы, голод, недовольство фашизмом и самим Муссолини. Ведь фашизм до 25 июля 1943 года уже ассоциировался с режимом — муссолинизмом. Казалось бы, милитаризация экономики, подготовка к войне и тем более сама война регулирует и организует рынок рабочей силы, армия поглощает массы безработных. Но эта логика в Италии 1942–1945 годов оказалась верной лишь в малой своей части. Все повалилось с 1943 года, и развал экономики шел не только вместе с крахом муссолинизма, но и обгонял его по своим темпам. В сентябре 1941 года в Италии были введены карточки на основные виды продовольственных товаров. Вскоре дневная норма хлеба стала 200 граммов, месячная норма мяса — 400 граммов, сахара — 500 граммов, оливкового масла — 100 граммов. Индекс цен к 1942 году вырос на 163 процента. А война только началась. Обесценение лиры, которое сам Муссолини называл «дорогой к пропасти», шло быстрыми темпами (в обороте за два года — 1941–1942 — денежная масса возросла более чем в пять раз и составляла 156 300 млн. лир). Отправка итальянских рабочих в Германию латала дыры в гитлеровской промышленности и разрушительно действовала по отношению к экономике в Италии.