Виктор Будаков - Генерал Снесарев на полях войны и мира

Через год, в письме к жене 12 августа 1915 года, он напишет: «Целый этот день, от туманного холодного рассвета до тёмной ночи, я балансировал между жизнью и смертью… И вспоминая всё это, я не могу не видеть во всём благосклонности ко мне судьбы, и дальнейшие дни моей жизни я вправе считать благосклонным подарком Создателя».

Из обзорно-аналитических работ военных историков и мемуаристов русской эмиграции — Головина, Доманевского, Байова, Гулевича, Кондзеровского, Гурко, Данилова, Деникина, Лукомского, а также оставшихся на родине Зайончковского, Белого, Базаревского — видятся как общая картина войны, так и штрихи, частности, без которых и самой картины нет.

В августе — трёхдневные бои в створе рек Гнилая Липа и Золотая Липа. Двадцать четвёртый армейский корпус овладел сильно укреплённым Галичем почти без потерь. Сводная казачья дивизия заняла Станислав и устремилась на Калуш, Болехув, Стрый. Укреплённый Миколаев после внушительной артподготовки был взят тоже почти без потерь, гарнизон частью попал в плен, а частью отступил. Вскоре армиями генерала Брусилова и генерала Рузского был взят и Львов, и командарм Брусилов в главном городе Галиции, во дворце наместника обосновался вместе с армейским штабом. И Львов, он же Лемберг, тоже «почти без потерь»? Уклончиво-страховочный эвфемизм «почти без потерь» — частый гость в военных сводках, трудах, мемуарах. «Почти» включает гибель хотя бы одного воина? Но разве жизнь одного человека не потеря невосполнимая, даже если этот человек мал-безвестен?

Мировая война заглотнула и выплеснула с противостоящих сторон не только горы металла. Но и горы бумаги: директивы, донесения, рапорты, реляции, наградные листы, не говоря уже о мемуарных, документальных, художественных страницах, ею вызванных. И обе стороны «изъяснялись» на языке, не совсем обычном, изобилующем и штампами, и метафорами, враз становящимися штампами. Там битвы «разгораются», словно они костры или зори; бой «закипает», словно какой-нибудь бульон; высотами, городами и деревнями «овладевают» — будто речь, по крайней мере, о женщинах; ещё город «взят» — как если бы взят нож со стола; сражение «выиграно», словно некое спортивное состязание. Ну и уж коли «наши», то наступают, отступают, штурмуют, обороняются непременно геройски, отважно, доблестно, храбро, бесстрашно… Некий военный чиновно-журналистский жаргон. А за словами — жизнь и гибель воина, сотен, тысяч, миллионов их!

Снесарев — большую часть месяца в каждодневных боях, видит кровь и смерть. В августе он полмесяца не пишет жене ни строчки. Вроде и не было Бучача и Монастыржески. И лишь в письме в конце сентября называет навсегда для него памятные местечки и фамилии убитых и объясняет своё молчание так: «Я не хотел тебе писать об этом по многим причинам. Есть и у нас убитые (немного) и раненые… Мне как-то не хотелось быть вестником смерти, да и люди-то все близкие… мы и в своём-то кругу стараемся говорить об этом поменьше…»

В самом начале августа в письме из Ходорова он затрагивает вопрос, к которому будет возвращаться снова и снова на протяжении всей своей военной страды: «Не знаю, привела ли ты свою мысль в исполнение: поступить сестрой милосердия… мне думается, что это дело не плохое, но ты всё равно от меня будешь не близко: мы, кавалерия, всё время впереди, а ты очутишься где-либо сзади… А наши малыши? Я не хочу на тебя нажимать, так как считаю твою мысль высокой и строго субъективной, но думал бы, что достаточно и моей работы на пользу родины…»

Итак, Снесарев, взирая на фронт панорамно и без иллюзий, понимает с незатуманенной очевидностью, что не всем же представительницам слабого пола устремляться на фронт в сестры милосердия: есть тыловая страда, требуется забота о стариках и детях; и хотя от семьи достаточно его фронтовых трудов, но не настаивает запретительно, оставляя окончательное решение за женой — «и опять-таки смотри». Позже Снесарев увидит сестёр милосердия самых разных — из простых и нередко аристократических фамилий, красивых и некрасивых, кротких и строгих, улыбчивых и печальных, дочек губернаторов и генералов, дочек своих влиятельных знакомых, жён и дочерей разных племён и наречий. Подвижницы на галицийских и иных полях. Великие княжны. Жена поэта Блока. Дочь Льва Толстого… Тут лента скорби и подвижничества тянется через десятилетия к девушкам-сестрам Великой Отечественной войны, столь проникновенно изображённым в «Крещении» писателя Ивана Акулова — «уральского кряжа», как назовёт его в предисловии к его трёхтомнику другой сильный наш писатель Борис Можаев.

Письмо «золотой женушке» от 8 сентября 1914 года посылается из Старого Самбора, исторически примечательного польского городка. И пусть не сохранился замок воеводы Мнишка, и те липы, под которыми расцветала юность его, воеводской, дочери — будущей царицы на московском престоле, но Снесарев без труда мог представить лица и картины тех времён и, конечно, не мог не подумать о превратностях человеческой судьбы, зная, в какую даль, в какую степь, всё дальше от родного парка и от царско-московских палат уносило «царицу русской смуты» с её полуразбойной охраной — мимо нерадушного, чуть было не взявшего её в плен Воронежа, всё дальше от Дона под защиту Астрахани или ещё куда-нибудь, лишь бы остаться в живых, лишь бы сохранить в живых сына. Но пространства от судьбы не спасают.

«Подошли к самым Карпатам и стоим у их подножья… в том самом месте, которое воспевается Пушкиным (Лжедимитрий и Марина). Окрестности прекрасны, воздух чист и свеж. Выпадают дни, когда мы можем немного приотдохнуть».

«Воспевается Пушкиным…» — сказано, пожалуй, слишком с завышением, но прикарпатский уголок в пушкинском «Борисе Годунове» малой и беглой сценкой упомянут:

«Замок воеводы Мнишка в Самборе

Ряд освещенных комнат… Музыка играет польский. Самозванец идёт с Мариною в первой паре. Марина (тихо Димитрию)

Да, ввечеру, в одиннадцать часов, В аллее лип, я завтра у фонтана».

(Эдакое от начала семнадцатого века завлекательное рандеву. А далеко за липами польского парка зреет русская смута, народное испытание, прочувствованное национальным гением. Сколько раз каждым думающим русским прочитана эта знаменательная пушкинская и народная драма, в которой народ, в конечном счёте, устроитель судеб мира, не может устроить собственной судьбы. «Народ безмолвствует». Если сюда добавим пушкинское же — про бунт бессмысленный и беспощадный, то вполне поймём, почему нить отечественной истории, сотканная из покорности и бунта, беспрепятственно тянется через века, словно иные — вне черноты жизни и истории — цветы на неоглядной русской земле-почве не растут…)