Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

Дицка, несмотря на занятость, обошел с ней все московские театры: у Рене было впечатление, что он относится к ней не как к товарищу жены, а как к ней самой, к ее второму воплощению. Она посчитала, что была на семнадцати спектаклях. Больше всего ей запомнились «Ревизор» Мейерхольда, «Бронепоезд 14–69» во МХАТе и «Красный мак» в Большом. Но еще больше полюбилась ей московская публика. Она и сама обожала театр, но москвичи любили его особым образом, самозабвенно и трогательно. На сцене громко, ясно и во всеуслышание излагали свои мысли, спорили, ссорились и мирились актеры, и зрители, сами такой свободой не обладавшие и предпочитавшие в жизни глухие намеки и иносказания, с восторгом следили за смельчаками, любовались их ораторскими позами, бесстрашными разоблачениями и выпадами в адрес врагов и недоброжелателей. Сцена дополняла жизнь, возмещала ее изъяны, и артисты, безмерно талантливые и почти гениальные в своем театральном рыцарстве, были героями поколения: они за него говорили и безумствовали. А еще была музыка: балет и опера. Москва, бедная и недоедающая, с хлебными карточками, с перегруженным транспортом, с людьми, гроздями висящими с дверей переполненных трамваев (метро только начинали строить) встречала ее в театрах роскошью постановок, энтузиазмом публики, европейским уровнем исполнительства…

После спектакля Дицка настаивал на том, чтобы она шла к ним на чай с чешскими пирожками, которые пекла мать из ностальгической любви к прошлому. Рене, у которой к этому времени смягчился казарменный режим, так что она могла даже ночевать вне гостиницы, не имела сил отказаться — у нее появился второй дом в Москве, более обжитой и человечный, чем первый. В квартире жили несколько семей, все были дружны и сообща встречали праздники. Она запомнила один вечер, который открыл ей глаза на русское общежитие. Это был какой-то праздник: может быть, день Восьмое марта. Рене знала, что должна скоро уехать, и для нее это было еще и прощание со страной — хотя сказать это вслух она по-прежнему не имела права.

Все, как обычно, собрались на кухне. Семен Иванович, один из соседей Дицки, обычно устраивавший кухонные посиделки, человек кипучей и проворной деятельности, вопросительно поглядел на новую, совсем юную гостью.

— Это Кэт. Знакомая Марии, — представил Дицка, и Семен Иванович понятливо кивнул.

— А вы сами откуда будете? — Рене не поняла замысловато поставленного вопроса и затихла в замешательстве.

— Она еще плохо говорит по-русски, — помог Дицка. — И вообще, Семен, не спрашивай.

— Ясно! — разобрался во всем сосед и проникся к Рене уважительным чувством: он любил все героическое. — Подруге Марии у нас всегда место найдется! — и усадил ее на место, которое показалось ему наиболее достойным. — Когда ж она сама к тебе приедет, Дицка?

— Не знаю, Семен, — с превеликим терпением отвечал тот.

— И как она вообще? Ничего не знаем! — сокрушался за него Семен. — Но видно, так надо… Вам в Москве нравится? — спросил он Рене: из вежливости и еще потому, что ему, как многим москвичам, в самом деле позарез хотелось узнать чужое мнение о собственном городе, будто своего было недостаточно.

— Нравится, — пролепетала она.

— Ну вот! — отозвался тот, удовлетворенный. — А говорите, не может по-русски. У нас здесь всех лучше. Сушки наши едите? Зубы есть?

— Есть.

— Потому что у нас такое угощение, что без хороших зубов делать нечего. — На трех отдельных столиках, сдвинутых вместе в один большой, были дешевые сласти и выпечка: конфеты, сухари, сушки горой и, на счет, бублики. — А что Феклы нет? — спросил он у своей крупной, рыхлой жены, сидевшей рядом, неловко молчавшей и предоставлявшей ему вести переговоры с заграницей. Супруга застеснялась — за нее отвечал сын, которому было лет пятнадцать: он был бойчее и современнее родителей.

— Нести с собой нечего. Хлебные карточки потеряли.

— Как это?.. Это сухари в хлебном отделе по карточкам даются, — объяснил он Рене, ровным счетом ничего из этого не понявшей. — Что ж у них, и хлеба нет?

— Не знаю, — сказал сын.

— Так спроси! Без хлеба-то нельзя… Ладно, разберемся. У нас вроде праздник сегодня? Женский день? Может, по этому случаю того-этого? — загорелся он, обращаясь за разрешением к жене, которая, как оказалось, правила его балом.

— Ничего. Женщины потерпят, — ответила она за всех. — Мы еще к этому празднику не привыкли. — А там — как знаешь, — прибавила она затем: чтоб не предстать в глазах соседей семейным деспотом. — Как хотите, — но муж уже все понял.

— Нет так нет. Чаем обойдемся, — не унывая решил он и послал сына за отсутствующими соседями: — Давай зови их. Что это значит — нести нечего? Сегодня им нечего — завтра, может, нам? Тут на всех хватит…

Сын привел приятеля, сына соседки — сама она осталась дома.

— Что мать не пришла? — спросили его.

— Не хочет.

— Садись ты тогда. Вот тебе за двоих большая чашка…

Чуть позже пришла и она — стала на пороге, глядя на собравшееся общество.

— Садись, что стоишь? Что раньше не шла?

— Да злюсь на себя, что карточки потеряла, — и присела на край стула, будто отсутствие паевого взноса не давало ей прав на большее.

— Как это потеряла? Небось украли?

— Может, и украли, — согласилась она. — Никого ж за руку не поймала. Давайте лучше не говорить об этом. А то снова переживать начну. Налейте мне чаю, попрошайке.

— Да конечно нальем. У нас гостья сегодня. Подруга Марии.

— Вижу. Поэтому и пришла: любопытная… Совсем, гляжу, молодая.

Самой ей было лет тридцать пять, она работала в типографии и жила вдвоем с сыном.

— Вот я и говорю! — сказал Семен, хотя прежде не говорил ничего подобного. — Ей бы в школе учиться. В институт ходить, а она по заграницам мотается. И серьезная вроде девушка. Положительная…

Рене знала, что речь идет о ней, и обратилась за помощью к Дицке. Тот наскоро перевел.

— По-французски говорят, — заметил наблюдательный Семен.

— А ты откуда знаешь? — не поверила жена.

— А я так — не понимаю, но угадываю. Так ведь? — спросил он Рене.

— Этого нельзя спрашивать, Семен, — сказал за нее Дицка. — Я сам не знаю.

— Так я и не спрашиваю, — лукаво возразил тот. — Вслух только свое мнение высказываю…

Семен Иванович излучал некую постоянную живость, тепло и участие. Он пронял ими Рене.

— Это неважно, — улыбаясь сказала она на своем чудовищном русском. — Кто я и откуда… — и неожиданно для себя самой добавила: — Скоро уезжаю…

Дицка вопросительно глянул на нее. Семен Иванович понял без дальнейших расспросов.

— А вот за это-то надо и выпить! — решил он. — И тут ты меня, жена, не остановишь!.. — и пошел к себе и мигом вернулся с сокровенной бутылкой. Все молча ждали его возвращения, будто он чего-то не договорил и остальные ждали продолжения его речи. Оно и в самом деле последовало: