Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

— За благополучное возвращение ваше выпьем — не знаю, как вас по имени и отчеству, только думаю, никакая вы не Кэт — но это уж не наше дело. Что ж мы, не понимаем? Он вон как Марию ждет. Весь извелся. А когда приезжает, вы и представить не можете, что с ним делается. Весь изнутри горит и светится. Вы приехали — он и то вон: просветлел весь, забегал, засуетился… Вон какую жизнь себе выбрали. Врагу не пожелаешь, — и стал разливать водку, сберегая каждую каплю и распределяя всем поровну.

А мать Дицки, сидевшая до того рядом немым статистом, не понимавшая в разговоре ни слова и в нем не участвовавшая, здесь, кажется, все поняла и ее старое сморщенное лицо печально дрогнуло и застыло затем в еще большем оцепенении…

В середине марта 34-го кончилась учеба Рене в школе. Ей было уже двадцать. Заместитель Берзина вызвал ее незадолго до этого к себе, спросил, куда бы она хотела поехать: у нее был выбор из нескольких стран. В Китай, сказала она, найдя эту страну в коротком списке. Почему туда? Потому что Китай был тогда горячей точкой планеты. Там действовала своя Красная Армия, освободившая районы, которые были названы советскими и управлялись коммунистами. Им помогали антифашисты разных стран, и в первую очередь — Советский Союз, принимавший дело китайской революции за свое собственное. Даже балет Глиэра, так ей понравившийся, был посвящен китайской революции…

Все это она говорила, потому что привыкла к этому времени читать газеты и при необходимости говорить цитатами. Да она и в самом деле так думала, но было еще одно обстоятельство, которое побудило ее к этому выбору и о котором она умолчала. Рядом с Китаем была Япония, а в ней — Пауль. Когда вам предлагают поселиться в чужой, незнакомой вам стороне, то вы поневоле стараетесь держаться людей, хоть сколько-нибудь вам знакомых…

— В Китай так в Китай, — сказал он. — Нас это тоже устраивает. Вас там ждут с нетерпением… Погодите, Рене, — остановил он ее, будто она хотела уйти раньше времени. — Тут для вас подарочек… — и, порывшись в бумагах, подал ей лист бумаги, вполовину исписанный знакомым почерком. Она подпрыгнула от радости и неожиданности.

— Можно здесь прочесть? — по-детски попросила она.

— Читайте, конечно, — и стал наблюдать за ней черным оком испытанного ловца душ, их знатока и поимщика.

Это было письмо от отца, переданное бог знает какими путями, но наверняка — по просьбе ее собеседника. Отец остался верен себе: написал только о своих делах и еще, намеками, о каком-то особом положении во Франции — не мог ради такого случая съездить в Стен, навести справки о сестре и о матери. А может, писал наспех, по требованию…

— Я могу взять это с собой?

— Да, конечно!.. Только туда его не берите…

Это было самым обидным из всего им сказанного, но она была все равно благодарна ему, что называется, по гроб жизни…

Ей предстояла дорога в Китай: снова через Берлин — в Италию и оттуда пароходом до Шанхая.

У нее было два паспорта: один — до Берлина, другой — для последующего, вполовину земного шара, путешествия. В первом была голландская фамилия, которую невозможно было произнести без насилия над собой: она боялась, что не вспомнит ее или не выговорит. Прежде она легко пересекала границы: у нее было простодушное и приветливое от природы лицо, в ней трудно было заподозрить злоумышленницу, и она научилась этим пользоваться — здесь же испугалась. Все, однако, прошло гладко. Ей дали место в люксовом вагоне (что было нечасто, потому что денег у Разведупра было мало и на всем экономили) — немец-пограничник отнесся к ней снисходительно: изучил только печати в паспорте, остался ими доволен и вернул, ни о чем не спрашивая. В Берлине она, выполняя инструкции, сдала вещи на хранение в соседнем универмаге, прошла налегке в туалет, изорвала голландский документ в мелкие клочья, спустила их в унитаз, а фотографию, как ей было сказано, тоже изорвала, но не отправила туда же, а разжевала и проглотила, будто сброса в канализацию было недостаточно. После этого она стала уругвайкой Денизой Жислен двадцати трех лет, родившейся в Брюсселе и проживавшей в Нью-Йорке, там же получившей паспорт, а китайскую визу — в китайском посольстве в Риме. Она ехала в Китай на два года — для изучения языка и местных нравов. Быть уругвайкой ее определили товарищи из Управления: устроили ей экзамен и признали ее испанский для этого достаточным. Между тем она учила его только в лицее и не имела потом практики. Расчет был на то, что у нее не будет случая говорить на этом языке, — или же на то, что в Уругвае так коверкают испанский, что сами испанцы плохо его разбирают.

В Берлине она пробыла ночь. Она еще раз проверила вещи и, заглянув в лыжные ботинки, оставшиеся с альпийского курорта, к великому ужасу своему, нашла, что они набиты — хуже не придумаешь — страницами, вырванными из журнала «Большевик». За это и в Москве могло попасть: могли спросить, как она обращается с партийной печатью, — а о чем бы спросили здесь, лучше было и не думать. Это была ей наука. Она была серьезная, осмотрительная девушка, но каждый из нас может быть поразительно беспечным. Впрочем, говорила она себе, это палка о двух концах: бездумность опасна, но без уверенности в себе тоже не обойдешься, а где грань между одним и другим, никто сказать не в состоянии. Она сожгла скомканные листы, набила ботинки немецкими газетами и решила впредь быть внимательней. «Не надо вообще, — говорила она себе, — брать в дорогу лишнее. Лыжные ботинки в Шанхае пригодиться не могут, я взяла их из женского скопидомства и еще, — добавляла она в свое оправдание, — в память о моей несостоявшейся светской жизни.»

Через день она была в Милане, красивейшем, описанном Стендалем городе. Она не имела времени обойти его или хотя бы обвести взором, но постояла в священном трепете перед «Тайной вечерей» великого Леонардо: есть места, которые культурные люди не могут обойти стороною. Воздав должное святыне, она вернулась к своим обязанностям. Ей нужно было сообщить в Москву, что она благополучно добралась до Милана, и дать для этого объявление в «Коррьере делла Сера», что она потеряла любимого белого пуделя и готова щедро вознаградить того, кто его разыщет. Объявление далось ей трудно: итальянский и французский — родственники, но давно разошлись в стороны, а нужно было составить фразу так, чтобы сойти за местную: не приехала же она издалека, чтобы объявить об этой пропаже. Ее начальники тоже были хороши, раз придумали такую ловушку. Но или редакция не отвечала за тексты объявлений, или Рене написала его грамотно, ей и это сошло с рук, и память об утерянном друге до сих пор хранится в старых подшивках этой газеты.