Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

Мишель, стоявший рядом с Рене и соскучившийся от безделия (ведь не он принимал решения), оживился:

— Это ловко! Они все не уйдут: побоятся, что вернемся. И префект с места не сдвинется, поскольку ему важность не позволяет, а мы в это время уже там будем. Монферней рядом, под боком. Я вчера ходил, местность обследовал.

Дуке воззрился на него: заподозрил в нем сыщика, одумался:

— Идем, словом. Что дальше будет, молодой человек, неизвестно, но пока что уходим. Только незаметно: чтоб они направление не вычислили.

— Через лес! — не теряясь и не унывая от нелюбезного приема, сказал Мишель. — Он совсем рядом. Они не сообразят. И лошади по лесу не поскачут…

Дуке еще раз поглядел на него с недоверием, но, вернувшись к Дорио, изложил ему Мишелеву диспозицию. Дорио одобрил ее, позвал Гюйо, тот передал Морису, и план будущего фельдмаршала был принят к действию на самом высоком уровне. Участники конгресса и группа поддержки и прикрытия повалили: кто гуськом, кто по-двое, по-трое — через лесной парк в сторону Монфернея, где их ждал скромный, но украшенный по случаю красными знаменами зал: в будни там было кафе, а по праздникам отмечались свадьбы и юбилеи.

Участники конгресса, ушедшие от преследователей, с веселым и насмешливым видом рассаживались на разномастных, наспех составленных стульях. Члены Политбюро разместились за столом президиума: нашли наконец друг друга и на виду у всех обменялись дружескими рукопожатиями, являя собой страстно всеми желаемое монолитное единство партии. Рене и Мишель сели посреди зала, среди рядовых членов конгресса.

— Торез, Гюйо, Дорио, — ласково перечислял любимцев некто сзади. — Все здесь! Жака нет только.

— Прячется, — объяснил сосед, более его осведомленный. — На нем два дела висят.

— Натворил что-нибудь?

— Не ту статью подписал. Хоть и не сам писал, наверно.

Тот, что был попроще, не поверил:

— Как так? Там же должна быть экспертиза почерка?

— Какая тебе экспертиза? Подписался — значит, автор. Хоть под собственным некрологом. Давай помолчим — сейчас выступать начнут. Интересно, что Торез скажет: я его давно не слышал. Тоже долго под следствием ходил — недавно выпустили.

— А я вообще в первый раз в таком месте, — признался сосед. — Товарищ в последний момент заболел.

— Повезло, значит. Не каждый день случается. Все, замолкаем!.. Еще кто-то идет. Кто, не знаю. Кажется, из международного отдела, а точно не скажу. Их так много, и все время меняются… Нет, мимо прошел. Может, из местных кто-то. Очень уж беспокойный.

— Хозяин кафе, — объяснили ему сзади. — Будешь тут беспокойным. От этого кафе, того гляди, рожки да ножки останутся… — Но в следующую минуту и этот скептик вскинулся, просиял, зааплодировал, осчастливленный началом форума.

Начал Дорио. В каждом митинге есть две ключевых речи: начальная и конечная — Дорио, при всем к нему уважении, должен был довольствоваться первой, менее значительной. Он говорил о проведении Дня первого августа.

— Почему Первое августа?! — гремел с трибуны его мужественный, воинственный бас-рокот. — Почему мало нам, например, Первого мая? Потому что мы должны, друзья, не забывая славных традиций, показать всем, что прежних усилий недостаточно, что перед нами новые задачи, проистекающие из новых, крайне опасных для рабочего класса и всей страны обстоятельств. Обстоятельства эти не что иное, как крайняя милитаризация страны, правящий класс ее готовится к новой войне — для того, чтобы в ходе ее удушить те немногие отвоеванные нами права и достижения, которых мы добились в ходе упорных классовых боев и которых нам не могут простить наши хозяева! Годовщина Первой мировой войны, первой мировой бойни, станет для нас датой, по которой мы сверим наши силы и способность предупредить новое покушение на нашу свободу, на наши права, на само наше существование!..

Последующие ораторы использовали ту же тему, искусно добавляя от себя новые виражи и повороты, но сохраняя общую тональность речи. Она не была изобретена Дорио, существовала до него и была характерна для рабочих сходок и манифестаций того времени. Личное ораторское искусство заключалось в том, чтобы, соблюдая заданный мажорный тон и разыгрывая известную мелодию, вносить в нее собственные оттенки и вариации — сообразно своему таланту и положению. Некоторые прибегали к загадочным словосочетаниям и не вполне понятной лексике, но это не мешало слушателям, а иной раз только усиливало воздействие речи, плавно переходящей здесь из смысловой сферы в область заговоров и бессловесной музыки. Одного из ораторов не поняла даже Рене, с ее почти законченным лицейским образованием. Он нарочно говорил темно и таинственно: чтобы поразить воображение слушателей.

— Тардье, — (это был тогдашний премьер-министр), — этот тухлый мошенник Н'Гоксо Шанга, акционер багдадской железнодорожной аферы, развивая план картелиста Сарро, брызжет бешеной слюной и лезет на стену, чтобы отбросить назад нашу партию, запретить «Юманите» и подавить боевые профсоюзы! Мы скажем свое громкое «нет» этому международному аферисту: пусть убирается в Африку к своим подельникам — его и оттуда выгонят нарождающиеся там здоровые антиколониалистские силы!..

— Во дает! — не выдержал сосед сзади. — По бумажке, что ль, читает? Надо черновик уничтожить: доказательство. Говорить-то все можно — на слове не поймаешь. Все будут разное вспоминать. После такого выступления.

Рене оглянулась на него и спросила Мишеля:

— Что такое Н'Гоксо Шанга?

— Не знаю. Какая-нибудь афера, наверно.

— А почему багдадская железная дорога?

— Тоже что-нибудь в этом роде. Какая разница — какая. Слушатели ко всему готовы. Здорово чешут, — признал он. — Почище моего папеньки.

Рене была настроена иначе.

— Я бы так не сумела.

— Почему? Ничего трудного. Знай себе разливайся да раскатывайся. Совсем как в опере.

— Да нет… Я привыкла отвечать за каждое слово. А тут так быстро говорят, что сама не вспомнишь, с чего начала и чем кончила.

Мишель насмешливо глянул на нее, но не успел возразить — на них сзади зашикали:

— Тише! Слушать не даете. И так не все понятно. — На самом деле они не слушать мешали, а не блюли необходимого настроения: в церкви, во время службы, не обсуждают достоинств хора и проповеди священника — так ведут себя даже не иноверцы: в их храмах те же обычаи — а лишь неверующие…

Заключал речью митинг Морис Торез. Выступление его, в силу положения докладчика, было продуманно, взвешенно и доказательно. Он упирал на то, что партия предвидела последние события и вовремя предупредила о них своих членов, и участники конгресса были благодарны ему за это.

— Начиная с Шестого съезда Коммунистического Интернационала, анализируя соотношение сил между различными капиталистическими державами, мы говорили о том, что это соотношение чревато опасностями нового мирового конфликта. Текущий момент ставит перед нами сложные задачи партийного строительства…