Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

Ему не дали договорить — равно как и принять резолюцию, уже составленную редакционной комиссией. В зал без стука и предупреждения ворвались сыщики и жандармы — все в той же, пополам на пополам, пропорции офицеров и людей в штатском. Сразу же завязалась потасовка: некий жандарм рвался к помосту с президиумом, а люди Дорио, стоявшие в проходе между рядами, его не пускали: решили, что он пришел арестовывать их лидера. Офицер пробился-таки: не в президиум, а в первый ряд — стал лицом к залу.

— По распоряжению префекта я закрываю ваше сборище как заранее не заявленное и потому незаконное!

В зале начался невероятный шум, но он сразу прекратился, едва Морис поднял руку.

— Мы подавали заявку, — сказал он спокойно и чуть-чуть насмешливо. — Она была подана за месяц до нашего, как вы говорите, сборища. Как и положено в законопослушном государстве.

Зал ответил на его иронию, как ожидалось, здоровым дружным смехом. Офицер остался невозмутим.

— Это была заявка на митинг в Клиши. А здесь, как я понимаю, Монферней. Разойдитесь — не то будут приняты экстренные меры! У нас для этого есть необходимые силы, — и в подтверждение его слов в зал вбежали новые десятки полицейских и остановились в ожидании приказа. Зал вспыхнул гневом:

— Ага!.. С этого бы и начинал!.. У нас тоже найдутся силенки!.. Жак, ты взял с собой клюшку?!. Что-то у меня с утра руки чесались — не знаешь, отчего это?!.

Офицер подал знак, полицейские в мундирах и ряженые в штатском бросились на участников конгресса, принялись закручивать им назад руки, готовя их задержание: в зал вбегали все новые и новые стражи порядка.

— Куда смотрели?! — бросил Дорио Торезу. — Ваши же вход защищали! Ваши снаружи, мои внутри — так ведь договорились? Сотню полицейских проглядели! Речью твоей заслушались?!

Морис не отвечал: не то счел ниже своего достоинства, не то струсил: бои разворачивались на ближних подступах к президиуму.

— Валим отсюда! — вскричал Дорио, но опровергая себя, тут же ввязался в драку: какой-то субъект невзрачного, но вполне определенного вида, со скользким и как бы отсутствующим взглядом, осмелился ухватить его за рукав: взялся как бы нечаянно, но не отпускал уже вполне сознательно и намеренно. Дорио двинул его в челюсть — рубашка треснула, сыщик крякнул, отпустил ее, потер ушибленное место, наградил Дорио обиженным взглядом: все молча — и позвал вполголоса товарищей, чтоб те помогли в аресте, но Дорио не будь дурак отскочил в сторону и, окруженный единомышленниками, пробивался к окну, из которого легче было вырваться наружу, чем через запруженные агентами двери.

— Что стоишь?! — успел крикнуть он Морису, который отошел в конец сцены и над чем-то невпопад задумался: видно, над текущим моментом и задачами партийного строительства. — Они же все Политбюро хотят в одной камере собрать!. — И Торез нехотя послушался, обнаружил неожиданную прыть и сметку и бросился наутек — но не на улицу, не наружу, как от него все ждали, а в дверь, ведущую во внутренние покои хозяина…

В зале шла драка. Полицейские не были вооружены, но владели навыками заламывания рук и укрощения строптивых. Рене и Мишель сидели посреди зала, до них не дошла еще общая схватка, но уже совсем рядом летели стулья и люди, внешне неотличимые друг от друга, дружно друг друга тузили. Как они отличали своих от чужих, Рене было неясно — она заметила только, что агенты полиции были молчаливы, а свои сверх меры разговорчивы. Она не питала злых чувств к полицейским, делавшим свою работу, и не хотела драться — но на то она и была девицей; Мишель же взбеленился и озверел: лез в драку, хотя и не мог дотянуться до нападающих. Кулаки его не доставали — он схватил тогда ножку развалившегося в драке стула и что было силы, ткнул ею в глаза дерущемуся в соседнем ряду флику. Тот взвыл, схватился за лицо, рассвирепел уже не по службе, а всерьез, нарушил обет служебного молчания:

— Ты что же, гад, делаешь?! Ты меня без глаза оставить хотел?! Ты, курчавый?!

— Ты действительно брось палку, — сказал Мишелю один из своих, сражавшихся рядом. — Так и убить можно… Если ты, конечно, не провокатор…

— Какой провокатор?! Свои своих не бьют… — Еще один полицейский — видимо, старший — оставил на время работу, вышел из-за спины товарища и пригляделся к Мишелю: дело приобретало новый оборот, опасный для юноши.

— Это тот, кто ночью по площади ходил. Я еще тогда к нему приглядывался… Будем брать его отдельно…

— Может, прямо сейчас? — предложил подбитый товарищ. — Я отойти хочу. Глаз разболелся. И закрывается. Что за работа, мать ее! Завтра к врачу пойду. Засвидетельствуешь в случае чего?

— Конечно… Потом возьмем. Сейчас мешаться будет. Никуда он не денется: все перекрыто… — и, наградив злополучного Мишеля памятным взглядом фотографа, отошел к дерущимся, и они продолжили схватку: в задачи нападающих входило арестовать возможно большее число участников конгресса, а тех — сократить это число до минимума…

Провидение спасло Мишеля — вернее Рене и предоставленная им отсрочка.

— Уходить надо, — сказала Рене Мишелю.

— Куда? — Он успел уже смириться с новой для себя участью. — Я готов и посидеть. Надо знакомиться с жизнью во всех ее проявлениях. Я давно уже о тюрьме мечтаю. Я, Рене, вообще не столько философ, сколько клошар и бродяга, — и поглядел выразительно: он всегда был готов к самосозерцанию и абстракции.

— Не вовремя ты философствуешь, — выговорила она ему, что вообще было ей не свойственно. — Надо смываться. Успеешь в каталажку сесть.

— А как? — он глянул с унынием. — С моими-то космами? У меня голова такая, что ее отовсюду видно.

— Сейчас мы ее забинтуем. — Рене полезла в сумку, с которой не расставалась. — Нагнись.

— Спрятаться, как страус в песок? Никогда!.. — но пригнулся-таки, и Рене, прячась под стульями, обмотала ему голову двумя-тремя рядами плотных матерчатых бинтов, так что наружу торчали одни уши и угадать по ним выкалывателя глаз не было никакой возможности. Потом его как раненого, по законам Женевской конвенции, бережно вывели из зала, и он не только не вызвал нового прилива злости у драчунов, но наоборот, призвал их души к смягчению нравов и к соблюдению известных мер предосторожности…

— Видишь. А ты говорил. — Рене глядела насмешливо: она гордилась своей находчивостью, которая просыпалась в ней в чрезвычайных обстоятельствах, а до этого словно дремала, так что она сама о ней не ведала. — Снимай бинты: другим еще пригодятся.

— Нет уж! Теперь не сниму до самого дома! Отцу с матерью в них покажусь. Напугаю по первому разряду!

— Снимешь перед тем, как в дом войти.

— Ну да! Наоборот, накручусь еще больше! Пусть привыкают!..

И они отправились домой — пешим ходом, потому что все деньги свои Мишель истратил накануне на такси, а ехать зайцем им не приходило в голову: оба революционера были слишком для этого добропорядочны. Хорошо Стен и Париж были рядом: километров десять-пятнадцать, не более — можно было и пешком дойти, особенно в приятной компании.