Константин Скворцов - Рабочее созвездие

…У домика Натальи Евсеевны широкая деревенская дорога поворачивает направо, чтобы прямо за околицей начать подъем в гору. Идти по ней нелегко, колея пробита в глубоком снегу и перемешана десятками ЗИЛов, снующих между лесоповалами и пилорамой. Обгоняют, обдают снежной пылью и гарью. Дивятся шоферы — куда это мы в такой снег. А мы идем в детство. И чем ближе к вершине, тем больше подступает оно к Наумкину.

Этой дорогой на покос за 12 километров бегал… На самодельных лыжах, что дядя Поликарп шкурами подбивал, катался зимой… А вот в этом хвойнике на поляне качели были. А чуть дальше березняк начнется, там собирали березовый гриб: из него чернила прочные получались, не смазывались, как если из сажи сделать.

И школа просматривается с дороги — старенький барак рядом с новой, типовой. Осенью сорок второго пришел в нее Василий.

А вот тот лес, что справа, над конефермой, с ребятами после войны сажали. Вернее, восстанавливали — вырубили его на уголек для домны. И вырос он за три десятилетия — частый, глухой. Собственный лес! Не дерево, не аллея — лес. Теперь и питомник лесхоза рядом.

Узнавал черничные поляны своего детства, земляничники, малинники. И это сквозь сугробы-то…

— Летом здесь — диво. Идешь — то липой пахнет, то кленом, то хвоей. Аромат. Дух захватывает. А красота-то какая! Глядите!

Мы остановились под соснами на горе. Верховой ветер гнал снег с лохматых вершин. Внизу загорались первые огни, и село было все на виду. Как графический рисунок: по белому снежному фону — черные частоколы, дома — кряжистые, старинные, крепкие с постройками для всякой живности, конные кошовки — на дорогах.

Стояла неправдоподобная тишина. И вдруг в нее на мягких рысьих лапах прокралась песня. Раздольная, грустная о ямщике, что замерзал в степи. Пел Василий Дмитриевич. А вернее, его нежная, лиричная, но в обычной жизни за семью печатями укрытая, как у всех нас, душа.

Я слушала его, вглядывалась в деревенские сумерки, и виделись мне те времена давние; маленький заводик посреди поселка, деревянные переходы, лестницы, дробилки на горе, вагонетки с рудой, что тяжело тащили в доменный зев приземистые башкирские лошадки… Всего уж нет. Лишь каменной кладки стена с выложенными под крышей цифрами «1895» напоминает о Зигазинском заводе. Да людские судьбы, родословные, которые исходят из этих начал. Думалось мне, что вот и сынов наумкинских истоки — здесь. От прадеда Федосея, рудознатца и мастерового, — их профессии, как и у отца, и деда. Нелегкие выбрали, «не престижные» по представлению некоторых: Василий-младший — «на горе», как называют на Магнитке горно-обогатительное производство, мастером, уже и начальника участка подменял, когда потребовалось, Саша — в травильном отделении калибровочного завода, Сергей — выпускник горно-металлургического института, энергетиком пришел на отцовский металлургический комбинат. Уже с семьями сыновья несколько лет жили под одной отцовской крышей, за стол меньше десяти человек не садились. Внуки подрастают — Сережа, Павлуша. Да, это тот счастливый вариант: если чего не успеешь сам, продолжат дети и внуки.

Мне вспомнилась наша первая встреча с Наумкиным, в конце 60-х, был он бригадиром одной из первых на Магнитке бригад коммунистического труда, старшим горновым на второй домне — «Комсомолке». Запомнила я тогда не то, как, в дыму и парах, укрощал он огненные реки чугуна и шлака, и даже не дышащее жаром, залитое потом его лицо, а внимание мое сфокусировалось на рукаве его суконной робы. Был он весь прогоревший насквозь. Поняла: столько лет стоит у огня!

Интервью первое дословно записала и сохранила. Встретились мы тогда после смены. Увидев Василия Дмитриевича усталого, еще не отошедшего от напряжения, я искренне спросила:

— Хочется иногда бросить все это?

И услышала тоже искреннее:

— Нет, такой мысли не приходило. Всегда вспоминаю слова отца: «Чай пить и то жарко…»

— Но ведь и вы устаете, и у вас, наверное, не всегда желание есть после смены идти по бесчисленным общественным делам. Иногда пошел бы да поспал…

— Ну, если бы каждый пошел и поспал, кто бы работал?

И еще одну фразу его запомнила на годы: «Просто я ставлю превыше всего доверие коллектива».

«Без коллектива я никто» — а эти слова он, уже дважды Герой, произнес здесь, в Зигазе, выступая перед земляками в наш приезд.

Совсем недавно, когда на Магнитогорском комбинате поздравляли Наумкина с 50-летием, секретарь парткома высказал простую мысль: «Все, чего достиг в жизни этот человек, он достиг сам. Он до всего дошел своим трудом и прославил наш город».

…Сгущались сумерки. Наумкин больше не пел, с грустью глядел он вниз, на улочки своего детства, заигравшие огнями окон, разыскивая среди них одно, под самой горой, где ждала его мать.

— Удивляетесь, что пел? — спросил-таки. — Я ведь раньше в цеховом хоре участвовал. Был у нас такой, куда и начальник цеха, и секретарь партбюро ходили. А еще раньше в сводном хоре трудовых резервов даже на сцене оперного выступал. А сейчас не принято как-то стало. И, наверное, зря. Теряем что-то. Ведь дело не только в песне. Живые людские связи слабеют.

Надо было возвращаться.

А потом повторилось все, как в киноленте, прокрученной с обратного конца: ночная мотриса впотьмах, игрушечные вагончики узкоколейки и сибайский поезд на Магнитогорск. Наумкину предстояло идти в ночную.

Ведущий ЗИЛ шофера Брусова одолел подъем на увал и начал спуск в низину, затянутую морозным туманом. Следом за ведущим на увал поднялся автомобиль Олега Баврина.

На вершине Баврин зажмурился: иней на стеклах кабины засеребрел, вбирая солнечный свет. В густой синеве неба работал вертолет: уносил на подвесках квадратный, словно написанный тушью, балок.

Баврин протер суконкой смотровую проталину на ветровом, забитом инеем стекле и другую — на окне левой дверки. В зеркало заднего обзора было видно, как ЗИЛ дяди Опенышева мчит на подъем и клочья тумана опадают с бортов грузовика. Машина тычется на поворотах зимника в отвалы, но все же идет, гудком сообщает, что помощи не просит. И Баврин сигналом извещает дядю Опенышева, что понял его, ждать не будет, идет по следу Васи Брусова.

Вертолет отчаянно стрекотал, зависнув над увалом, точно бился лопастями в остекленевшее небо. Балок покачивался на черной паутине, в оконцах его вспыхивали солнечные зайчики…

Колонна вышла на буровую Мишвань после полуночи. Рейс был спланирован так, чтобы за колонной, часа через два, двинулись, соблюдая интервалы, сводные бригады — до 10 автомобилей в каждой. Буровики, предполагалось, примут и разгрузят колонну, отдохнут, и только тогда станут подходить бригады.