Константин Фишер - Записки сенатора

Не говорю о чиновнической Франции, но в Англии и Германии Бахтину не пришло бы в голову чванство, потому что там оно не встретило бы ни в ком сочувствия. Там Черноглазовы и Праведниковы не были бы на первом канцелярском плане; Зеленый и Рейтерн не были бы министрами, а лучшие люди или отучили бы от чванства, или простили бы его человеку, полному желания добра.

Князь Меншиков, споря слишком часто с государем в его кабинете и опасаясь холодной мины его на выходе, очевидно, выражал тем страх не перед царем, а перед царедворцами. Он не дорожил своим местом в администрации, но опасался ослиных копыт, которые не замедлили бы лягнуть его при первой замеченной ими царской немилости. Таких копыт не видал бы он ни в Англии, ни в Германии.

Следовательно, эти люди, люди со слабостями, были вследствие этих слабостей бесполезны государству только потому, что жили в неблагородной среде. Они не правы, но еще больше виновата их обстановка. А. И. Чернышев, А. Ф. Орлов, П. П. Гагарин — многого ли они стоят по оценке их деятельности, их чести, их благородства? Найдется ли десяток людей их уважавших? Однако они достигли высших степеней и ознаменовали свое бытие замечательными деяниями, замечательными по своей мерзости. Не доказывает ли это, что у нас пороки Орловых и Гагариных простительнее, чем слабости Бахтиных и Меншиковых.

Клевета Закревского на князя Меншикова — Рассказ князя о письме из Троппау — Разговор с ним по поводу его бумаг — Взгляд на мою службу — Богаевский — Его жестокость — Письма Кошена — Его карьера — Граф Армфельт — Письма его

Сила воли угасает в старости, как все жизненные силы. Закревский, негодуя на князя Меншикова как на преемника своего в звании финляндского генерал-губернатора, искал средств чернить его, но найти их было нелегко. Назвать его вором, или бесчестным, или дураком — значило бы выдать себя за сумасшедшего. Закревскому не оставалось ничего более делать, как распустить слух, что князь Меншиков был сын графа Армфельта, искавшего в России спасения от смертной казни по смерти Густава III. Князь Меншиков знал об этом и смеялся с равнодушием над этой выдумкой. Однако равнодушие было поддельно. 36 лет носил он в сердце досаду и оскорбление, не смея вверить их никому. Теперь, на днях, он не вытерпел. Он повторил мне эту клевету Закревского.

— Может быть, — сказал он мне с волнением, — при вас кто-нибудь повторит эту басню; сделайте мне дружбу, докажите в этом случае нелепость ее. Вот вам для этого тема.

При этих словах передал он мне своеручную записочку следующего содержания: «Густав III скончался 21 марта 1791. Граф Армфельт прибыл в Россию, как изгнанник, после смерти короля, следовательно, не ранее 1791, а князь Меншиков родился 11 сентября 1787, — следовательно, за 4 или 5 лет до прибытия в Россию графа Армфельта».

В разговоре с князем Меншиковым я сообщил ему, что меня со всех сторон спрашивают, ведет ли он записки, и на отрицательный ответ укоряют его в том, что он лишает историю драгоценных материалов. На этот укор я говорил, что князь начал общественную жизнь во время кровавых войн с Францией, что потом он восемь лет не выходил из коляски государя Александра I, который ездил с ним за границу и по всем концам России и целый день отдавал ему словесные приказания, так что князь просиживал ночи для исполнения их. При Николае I он мог бы писать записки, но в то время нельзя было ручаться, чтобы вследствие какой-нибудь катастрофы не явилась в дом князя комиссия для опечатания бумаг.

Князь отозвался:

— Зачем брать государя Николая; это могло случиться и при Александре Павловиче и чуть не случилось со мной. Какой-то господин донес, что он, сидя в ложе подле жены моей, слышал ее рассказ, будто она получила от меня из Троппау письмо, в котором я описывал ей расстройство духа государя по получении известия о бунте Семеновского полка. Писать такие письма было вовсе не в моих правилах, а тем менее к жене моей, которая вовсе не занималась политикой; однако государь писал Милорадовичу, нельзя ли выкрасть это письмо у жены моей и прислать его к нему. Это слышал я от самого Милорадовича.

Замечательный факт, если принять в соображение, что Меншиков был в то время самое доверенное лицо, о котором государь отозвался, что он из него сделает первого после себя человека в империи. При этом случае я обратил внимание князя на то, что по смерти его пришлют комиссию для отобрания находящихся у него бумаг по государственным делам; что прежде эти бумаги отправлялись прямо в государственный архив и были тем надежнее сохраняемы, что начальники архива, считая свою должность синекурою, никогда не любопытствовали знать, что находится в присылаемых тюках: эти тюки хранились столетия неприкосновенными, если и крысам вздумалось уважить их неприкосновенность. Государь Николай I приказал разбирать посмертные бумаги и передавать в министерства по принадлежности. Этим распоряжением разрушена историческая сокровищница; министры разглядывали бумаги не из любознательности, а для убеждения, нет ли в них чего-нибудь против их личности, и такие бумаги истребляли.

— Но что же делать? — спросил князь.

— Отберите те бумаги, — отвечал я, — которые вы считаете наиболее важными, запечатайте их и отдайте на сохранение надежному лицу такого свойства, которое избавит их от миссий, посылаемых к умершим членам Государственного совета.

— Это удачная мысль, — заметил князь.

Приведет ли он ее в исполнение?

Нечаянно нашел я в своих бумагах остатки писем барона Котена и графа Армфельта. Сколько воспоминаний! Воспоминания, наводящие на грустные мысли. Пробегая эти письма, я был изумлен и разнообразностью моей работы, и высокостью моего тогда значения. Сравнивая это прошлое с моим настоящим, я кажусь себе глупым и униженным. Честолюбие не было никогда моею слабостью или моею добродетелью, однако когда я сравниваю свое прежнее положение, уже мною забытое и только вчера воскресшее в памяти, с моею нынешнею обстановкою, с нынешними моими коллегами, с постановкою лицом к лицу с дерзкими мальчиками-правоведами и с мелочностью моих диспутов, — не могу не видеть, с некоторым стыдом, куда я заброшен.

Первое из сохранившихся у меня писем Котена, попавшееся мне на глаза, от 1851 года — о Богаевском, бригадном генерале в Финляндии; второе приглашает меня на вакансию товарища министра статс-секретаря Финляндии; об этом же несколько других писем. Потом о винокурении, об эпизоотии, об Армфельте, Маннергейме и Гартмане — этих трех местных властителях Финляндии. Далее об агрономическом институте, о лесной части, о водяных сообщениях, о бродягах и однодомцах, о надзоре за приезжающими в Валаамский монастырь, о запасных хлебных магазинах, о Саймском канале, о гимназиях, о разных личностях и, наконец, о назначении Котена членом сената. Это назначение сделало из Котена моего врага, действовавшего не с особенным благородством впоследствии. Из содержания писем видно, что относительно разных административных и государственных вопросов я или учил Котена, или требовал от него местных сведений для своего назидания.