Константин Фишер - Записки сенатора

Что сказала бы Европа о нашем Государственном совете, если бы узрела эти типы составных частей его? По газетам они могут казаться столпами Российского государства, как некогда я читал в газетах известие о слухе, будто в Париже соберется международная финансовая конференция, в которой от России будет прислан господин Шигаев, русский финансист. У Большого проспекта остановился Бутков с важностью боярской. Гавриил Степанович Попов, проходя мимо него, поклонился ему в пояс; Бутков протянул ему палец и с необыкновенною снисходительностью сказал ему громко и отрывисто: «Здравствуйте». Жалко то государство, в котором люди такого свойства и такими деяниями могут пролагать себе путь к власти политической, но еще более жаль, когда эти люди смеют уверить себя, что они действительно стоят на своем законном месте.

Я привык видеть ничтожество у подножия трона. Княжевич тоже ничтожен, но он не Бутков. Княжевич, достигнув кресла министра, видел в этом последствие прихоти фортуны, он наслаждался откровенно своим счастьем, нисколько не приписывая себе заслуг, которые давали бы ему право на его высокое положение. Бутков же, Тройницкий и т. п. убеждены сами, что они великие люди, и вот что омерзительно.

На пути к кладбищу могло бы показаться, что покойный был мелкий или злой человек; балдахин и ряд карет выражали деньги, а не дань современников или хоть сотоварищей, а между тем Бахтин был честный, добросовестный труженик на службе государственной, на которой он сосредоточил всю жизнь свою. За что же выпало на долю его это пренебрежение? За то, конечно, что он был честен и труженик, не под стать своим товарищам.

В церкви мне тоже все было не по нутру. Может быть, способствовала тому продолжительность богослужения, но мне неприятно было видеть, как эти архимандриты, окружавшие гроб, блуждали взорами по публике, как даже диакон, держа своими белыми ручками с розовыми ногтями Евангелие перед архиереем, прогуливался взорами по лицам, за архиереем стоявшим.

Тут были сановники в лентах. Какое настроение духа наполняло их — нельзя было угадать по их физиономиям! Они казались мне куклами, одетыми в шитые мундиры. Ал. Ив. Войцехович был единственным осмысленным лицом, и этот смысл был грустного содержания. Кроме него, только женщины являлись одушевленными существами в церкви, да на пути к могиле я увидел дань благотворительности покойного. Я видел до десяти женщин простого звания, в бедной одежде, истинно предававшихся скорби; занятые исключительно своим горем, они непреднамеренно смешались с шляпами, обшитыми широкими галунами, и бесцеремонно рыдали подле этих важных сановников.

Как трудно жить и как неутешительно умереть в такой отвратительной среде.

Ал. Ив. Войцехович сказывал мне, что Корф удивлялся «капиталам», будто бы оставшимся после Бахтина. Я бы отвечал ему на это, и именно ему, Корфу, что если это правда, то не только утешительно, но и назидательно небогатым молодым людям, начинающим службу: это доказывает, что долговременным трудом и расчетливою жизнью можно на службе приобрести некоторое состояние, не сделав ни одной мерзости и не позволив себе ни одной низости. И этого-то Корфа бедный Николай Иванович выбрал в свидетели своего завещания — поставил его в число вернейших друзей, поместил между Войцеховичем и мною!

Мой благодетель, прежний начальник и старый друг, князь А. С. Меншиков, умирает! На нем отражается резко суета сует — vanitas vanitatum! Отражаются и последствия личных его ложных воззрений. Вольнодумство XVIII века, честолюбие царедворца и родовая скупость — три элемента, подавлявшие движения его благородного сердца и помрачавшие свет его необъятного ума! Эти противники боролись в нем без устали, но в конечном результате добрые элементы подчинялись часто дурным.

Рожденный с необыкновенною независимостью характера, он противился всякому понуждению, даже и тогда, когда понуждение направляло его в область собственных его наклонностей. В Дрездене отец не мог ничем заставить его учиться, устал, махнул рукой и бросил сына. Юноша поехал в Петербург, нанял две комнатки под чердаком дома Манычарова (теперь Якобсона, в Малой Морской), завалил себя книгами и стал учиться, учиться и учиться. Через год определили его, 17-летнего мальчика, в Коллегию иностранных дел с званием камер-юнкера 5-го класса, вместо того, чтобы, по его желанию, определить в армию.

Послали его с депешами в Лондон, но он отдал депеши на почту, а сам определился волонтером на голландскую канонирскую флотилию, вооружившуюся против британского флота. Самозванца-воина схватили и отправили к миссии нашей в Стокгольм. Здесь он так проказничал, что был выслан в Петербург.

Фельдмаршал Прозоровский определил его подпоручиком в армейскую артиллерию и отправил в Молдавию. Князь подчинился уму фельдмаршала Каменского, чтил его, как кумира, повиновался ему, как ребенок, но когда, по смерти Каменского, занял место главнокомандующего Кутузов, Меншиков отказался от службы под командою человека, которого не уважал, — и перешел, кажется, в Преображенский полк.

И этот-то характер не устоял против растлевающей силы придворной атмосферы. Когда отец уведомил его, что нашел ему невесту, и просил приехать посмотреть ее, философ века XVIII писал в ответ: «Мне нечего смотреть; я женился бы и на козе, если у нее золотые рога и она может родить Меншикова». Эта невеста, графиня Протасова, владелица 7000 душ и массы бриллантов, была толстая, красная, безобразная женщина, ума ограниченного и без всякого образования. Ученость ее заключалась в твердом знании святцев и житий святых; беседы ее ограничивались разговорами с монахами и богомолками; деятельность — посещением церквей и монастырей и благотворительностью к бедным, к странникам и к юродивым. Меншиков ужаснулся вида своей невесты, однако не отказался от нее; на увещевания друзей он отвечал, что будущая супруга его — мешок, который он выбросит, вынув из него наследника.

На свадебном бале, стоя с молодою у буфета, он заметил одной даме: «Не находите ли вы, что я похож на пилигрима в Мекку с его дромадером?» Все эти выходки составляли, по-тогдашнему, верные признаки вольнодумца, который был в большой моде; Меншикова отзывы переходили через все уста. Он, прекрасной наружности, тончайших аристократических приемов, сделался предметом общего удивления, и в нем нашло первую пишу честолюбие, таившееся в душе его.

Возмездие не заставило ждать себя. Молодая княгиня, гордясь своим прекрасным, умным и чтимым супругом, забыла монастыри и богомолок; она жаждала случая показаться в свете рядом с изящным кавалером; наряжалась без вкуса, и чем более наряжалась, тем была безобразнее. Самолюбие князя страдало; он употреблял все средства своего ума, чтобы заставить жену сидеть дома; но ум его оказался бессилен урезонить женщину, успевшую сделаться суетною и начинавшую делаться ревнивою. Безуспешность усилий князя возбудила в нем досаду, высказывавшуюся в тонких сарказмах, но простодушная княгиня не понимала тонкостей, и оттого князь становился еще более смешным в глазах общества.