Вернон Кресс - Зекамерон XX века

— Вы там совсем обнаглели, конторские крысы! Сейчас спущусь и разобью чернильницы о ваши головы!

С Бергером Климов сразу нашел общий язык.

— Металла сдал, сколько обещал? Тогда держи свою жилу в заначке, еще пригодится! Скоро уеду, надоело тут!..

Новый год — мы работаем. Я катаю вагонетки — народу не хватает, потом нивелирую с Яценко, но стоит такой мороз, что ни одной лишней минуты не хочется быть под открытым небом. Сидим сейчас в конторе — железная печка красная. За окном темнеет. Вдруг шум мотора — это не рудовозка! Открывается дверь, вваливаются трое: новехонькие белые полушубки, белые валенки, папахи с кокардой. Не говоря ни слова, окружают печку. Немного согревшись, расстегивают шубы — мы переглядываемся, заметив генеральские погоны.

— Чай у вас есть?

Антонян бежит в кузницу — там всегда стоит ведро чая.

— Интересно, сколько сегодня градусов?

— Полсотня пять или около этого, гражданин начальник!

— А в Москве было одиннадцать, — замечает, снимая полушубок, второй — полковник.

Антонян приносит ведро, они усердно пьют чай.

— Ну и стужа! — не успокаивается генерал. — Надо бы точнее узнать температуру! Тут всегда такие морозы, а?

— Бывает еще холоднее, гражданин начальник. — Антонян издевательски улыбается. Они продолжают пить.

— Звони в управление, пусть сообщат точную температуру воздуха. — Генерал — круглое, типично русское лицо, красные щеки, жидкие волосы — уставился на меня.

— Гражданин генерал, нам запрещено пользоваться телефоном!

— А-а… Ну, звони ты, Попов…

— Говорят, не знают точно, что-то за пятьдесят…

— Ну как ты будешь смотреть участок — темно и такая холодина?

— Гражданин начальник, штольня рядом, в десяти метрах отсюда, а там тепло… Я вас провожу, покажу все…

— Значит, нельзя узнать температуру? Тогда поехали!

Они надели шубы, папахи, подняли воротники и вышли. Шум незаглушенного мотора газика усилился, потом затих на дороге. Мы расхохотались:

— Ну и начальство — прямо из Москвы приехало температуру узнавать!

Вся бригада Бойко — как на подбор одни крепыши, слабых он другим списывает. Но есть там еще Фишер, громадный немец из портового города Ростока, с ручищами как кувалды; всегда отмороженным большим носом, лошадиными зубами и водянисто-голубыми маленькими глазками. Когда в конторе разгорается спор о расизме, его всегда ставят мне в пример как неудачного арийца, ибо Фишер полуидиот.

Интересуется он только двумя вопросами: что думает о нем бригадир и что будет на ужин? Второй вопрос имеет для него скорее символическое значение: его везде кормят без нормы, иногда ради любопытства, чтобы посмотреть, сколько влезет в эту ненасытную утробу. Одного хлеба он съедает по полторы-две буханки в день, но зато и работает невероятно. В узких выработках, с крутыми поворотами часто соскакивает с рельсов нагруженная рудой вагонетка — Вальтер Фишер один, без лома, ставит ее на место, а это около тонны веса!

По-русски он почти ни слова не знает, на мой вопрос, чем занимался дома и почему сидит, ответил:

— Был матросом, в свободное время слушал радио. Иногда играл в карты, но это утомительно. Воевал под Ленинградом, в плен попал в Сталинграде. Судили потому, что украл кусок резины, подшивать подошву на лагерных бурках… Как думаешь, скоро домой поедем?.. Говорят, привезли на кухню овсянку. Бойко дал пачку махорки, обменяю на кашу… — Невозможно было заставить его сосредоточиться на чем-то ином, кроме пищи.

Темнеет. Подходит наш конвой, мы спускаемся с горы. Возле вахты — задержка, ввели новый порядок: никого не пускать, пока не подойдет последняя бригада. Стоим полчаса на сильном морозе, усталые, злые. Кто пришел из мокрого забоя (в новой шахте на пятидесятиметровой глубине неожиданно открылись талые породы и вовсю хлещет вода), страшно мерзнет и лихорадочно трясется — резиновых сапог пока не дают. Люди тихо ругаются и топчутся на месте, предстоит еще самое страшное — расстегнуться, иногда даже снять валенки, но это уже в зависимости от прихоти надзирателя. Мы немного опоздали, стоим в хвосте ожидающих, в последней пятерке бригады Бойко, за нами построился электроцех — всего восемь человек.

Замерзший Фишер отчаянно размахивает руками и задевает кого-то из электриков. Тот разражается ругательствами:

— Ты, фриц, протокольная морда, это тебе не Украина… слышишь? Эй, Фишер!.. Гитлер капут! Подлюга! Идиот!

— Что он сказал? — осведомляется у меня великан.

— Что ты идиот!

— Что? Я идиот? Ты, иван, иди в…! — Кое-чему он все же научился по-русски!

— Ты куда меня посылаешь, фриц?!

— Двинь ему, иначе ни хрена до него не дойдет! Один из электриков, несмотря на мое предупреждение, толкает Вальтера в спину.

— Вас? Прюгелай?! [121] Что? Затеваешь драку?! ( нем .) — Фишер вдруг забыл о холоде. Он скидывает бушлат и наступает на электриков. Наша бригада повернулась и смотрит молча, знаем, что Фишер в помощи не нуждается. В неверном свете маленькой лампочки на столбе, далеко от прожекторов вахты, мелькают фигуры. Они облепили великана, но тот вдруг освобождает свои руки и крутит ими, как крыльями ветряной мельницы. Люди летят от него в снег, на дорогу. Через минуту Вальтер возвращается:

— Ух, нагрелся! — и надевает бушлат. Сзади стоны, брань. Наконец мы приближаемся к вахте. После обыска, в бараке, Бойко вручает Вальтеру буханку хлеба, тот смотрит на бригадира, как собака, которую приласкал хозяин, К нам подходит другой немец, Вернер Лилиенкамп, журналист из Западного Берлина, который имел неосторожность приехать в Восточный сектор на премьеру нового спектакля — он писал в западной прессе не очень лестно о России. Его посадили и судили, в чем арестовали — до самого Магадана он ехал в смокинге.

— Друзья, у меня сегодня день рождения, не найдется ли у вас кусочка хлеба? — Голос дрожит, человеку явно не по себе, но есть страшно хочется — еще в такой день! Вернер работает в другой бригаде и получает ничтожный штрафной паек.

Мне неловко — у меня запасов нет, тоже сижу на одном пайке, обед нам готовят на участке, иногда перепадает лишний кусок, но просить себе я стесняюсь. Собираюсь обратиться к бергеровским ребятам, живущим в нашей секции, у них еды полно, но тут заговорил Вальтер:

— Хлеб? Ты работай, как я, тогда и хлеб будет! Милостыню нечего клянчить, даром никто не дает. Я вот от бригадира целую буханку получил. Сейчас чаю принесу и досыта наемся. А ты проваливай, нечего позориться!

Мне стыдно, как будто это я просил. Иду к Сеппу, румяному эстонцу, из бергеровских, который с верхних нар наблюдал за происходящим, беру у него кусок хлеба и масло. Лилиенкамп уходит с хлебом, а Бергер, знающий немецкий (его отец был в первую мировую военнопленным, родом из Гамбурга), смеется: