Вернон Кресс - Зекамерон XX века

Март. Мой шеф с февраля лежит в больнице, я работаю один. Только пришел в контору — телефонный звонок. Бергер берет трубку.

— Тебя, Петер! — Прикрыв трубку ладонью, Борис шепчет: — Брауне, очень сердитый…

— Сколько осталось, пока выйдет третий восстающий?

— Несколько метров, Виктор Андреевич! Они утром палили, уходку теперь не измеришь — газ будет до обеда!

— Вентиляции нет во всей штольне, газ стоит сутками, и он — «несколько метров»! На разрезе всего восемь метров до поверхности и работали пять дней! В управлении ругают, только что звонили, а вы там мышей не ловите! Так и передай Титову! Вчера почему не сообщили уходку?

— Виктор Андреевич, вчера меня не выпустили — выходной. Спросил бурильщиков, но они не знают, сколько рвало. И сегодня не зайдешь, газ! Пойду в обед, передам…

— Сводку в одиннадцать требуют! Послушай, может, как-нибудь попытаешься, а? Определи хоть на глаз, сколько осталось, метром ошибешься — не беда. Что-нибудь надо же ответить, у них главк требует, в Москве уже жужжат… Я мысленно прикидываю.

— Ладно, Виктор Андреевич, но точность не больше полуметра, рулетку навряд ли смогу протянуть… Как спущусь, позвоню, авось не поймает меня опер.

— Ты что, в газ полезешь? — сомневается Бергер. — Смотри, там до обеда никого не будет!

— Ничего, пройти всего метров шесть до восстающего! Взгляну и обратно!

Я шагаю по пустынной штольне, поворачиваю в лабиринт старых выработок и скоро встаю под восстающим. Над головой узкий колодец с редкими растрелами — заклиненными бревнышками вместо лестницы. Десять метров вверх, потом короткая шестиметровая рассечка и злополучный вентиляционный восстающий, который скоро, выбившись на поверхность, должен обеспечить сквозняк в штольне, за несколько минут вытягивающий после взрыва ядовитые газы. Я проверяю на боку аккумулятор в плоской коробке — головка фонаря надо лбом, прицепленная к шапке, не зажигается! Нахожу причину замыкания, разгибаю контакты — загорелась.

Поднявшись немного, чувствую отвратительно горький запах газа, вдыхаю глубоко и спешу достичь верхней кромки. Длинный шаг — я в рассечке, она темна от густого облака газа, луч фонаря слабо светит сквозь дым. Стараясь не дышать, проскакиваю шесть метров до вентиляционного восстающего. Направляю луч вверх — так и знал: оторвало совсем мало, какие-нибудь три метра от кровли. В висках страшно стучит кровь, я еще задерживаю дыхание — скорее, скорее обратно!

И вдруг — темнота! Аккумулятор опять отказал! В ушах звон, голова как пустая бочка, по которой колотят… Рывком открываю крышку аккумулятора, поправляю контакты, захлопываю. При слабом свете замечаю, что потерял направление, чуть не наскочил на боковую стену. Ноги подкашиваются — скорее назад! Если упаду здесь — задохнусь, никто не наткнется на меня до обеда: Бергер спустился в нижнюю штольню, там лопнул трос лебедки, а кроме него никто не знает, куда я пошел…

Я не выдерживаю, делаю вдох, газ душит меня, я упираюсь плечом в стену, еще шаг, другой, передо мной спасительное отверстие восстающего, но первый растрел в полуметре от кромки. Шагнуть — для нормального человека пустяк, я же чувствую, что нога парализована. Кашель разрывает грудь, боль невыносимая — я бросаюсь телом на растрел и вижу, как восстающий поворачивается вверх.

…В ушах тоненький протяжный писк, все нарастающий, постепенно переходящий в низкий гул. Я очнулся. Лежу мягко, в темноте… Голова вдруг стала легкой, шум на миг прекратился, потом опять нарастает. Что это такое? Где я уснул? Немного поташнивает, но я не чувствую тела — неужели был пьян?.. А почему такой мрак?

Медленно начинаю ощупывать себя — бушлат, брюки мокрые… Ага, я ведь на «Днепровском»! Поворачиваю голову, и вдруг адская боль возвращает меня к действительности. Я набрался газа и полетел вниз! Ищу на лбу головку фонаря, там все мокро, липко. Боль пронизывает меня так, что опять начинается тошнота… Ощупываю в темноте провод и нахожу наконец головку — она превратилась в блин, который, как я теперь понимаю, спас мне жизнь — самортизировал удар падения…

Как выбраться отсюда? Темно в этом лабиринте ходов, некоторые из них обрываются на много метров — полетишь, и второй раз навряд ли так обойдется… С трудом нащупываю рельсы и ползу по ним долго-долго… Мерцает слабый свет — устье штольни, резкий холодный воздух освежает меня. Я поднимаюсь на подкашивающиеся ноги и иду, шатаясь, вдоль стены к выходу, опираясь о трубу воздухопровода…

Яркое солнце, снег блестит, подо мною контора, компрессорная, дорога рудовоза — все на семьдесят метров ниже, и еще ниже — как на ладони — поселок, лагерь… Но солнце в самом зените. Неужели я пролежал около трех часов?.. Подо мной чернеют отверстия других штолен, но, как на грех, не вижу никого, даже на сортировке, где всегда болтается несколько человек — наверно, все обедают… Дорога вьется вниз, я ковыляю неверными шагами до первого поворота и пускаюсь, скользя, напрямую, падаю, ползу, качусь, поднимаюсь на ноги и опять лечу по крутому склону, по целику, по пояс в снегу… Повернувшись, замечаю около сортировки — теперь она выше меня — каких-то людей, они машут мне руками… Ярко светит солнце, снег блестит, но все равно холодно, только теперь обнаруживаю, что я без шапки и рукавиц…

Докатившись до площадки возле конторы — спускался я правильно, след тянется прямо, — подползаю к дверям. Вид у меня жуткий, я весь в крови и в снегу, руки и уши побелели, а сзади, как хвост, тащится провод от разбитого фонарика.

…Следующие часы и дни помню очень плохо. Запечатлелось только, что Юрка, здоровенный фельдшер, узнав обстоятельства моего падения — я пролетел около десяти метров! — сказал с уважением:

— Однако падать ты умеешь! — и так нажал на разбитую кость, что я с воплем подскочил.

Я никак не мог вспомнить имя Перуна, который пришел ко мне на следующий день. Но несмотря на пролом черепа, меня быстро перевели в барак— санчасть была переполнена, и врач считал, что мне, кроме покоя, ничего не нужно, и оказался прав. Месяца три сильно болела голова, отказывала память, особенно на имена. Но впоследствии это прошло, остался только синеватый шрам на темени и убеждение, что я везучий — в тот день в шахте погиб зек, упавший с меньшей высоты.

Допиваю в столовой жиденький чай, сую ложку в узкий карман, пришитый мною с внутренней стороны синего пиджака. Коротко прикидываю, что, если возьму вечером дополнительную кашу, завтра утром не хватит денег на лишнюю порцию. Вздыхаю: хожу вроде в придурках, а голоден, почти всегда готов еще пообедать, за исключением тех редких счастливых минут, когда получаю кое-что от маркшейдера. Тогда наедаюсь досыта, иной раз килограммовую банку мяса уничтожаю в один присест да еще чем-нибудь угощу ребят в конторе. Рацион у нас общий, и хотя бригадиры часто обедают с бригадой, а Антонян вообще мало ест, несмотря на то, что ему почти никто не носит, я привык ходить с полупустым желудком.