Вернон Кресс - Зекамерон XX века

Неожиданно я догнал гнедого мерина, но на нем сидел не Зельдин, а молодой, смуглый, с громадным носом азербайджанец, помощник Исаака. Пробежав с ним рядом несколько минут, я отказался от мысли передать сверток с наездником — конь двигался медленнее, чем я. У меня вроде как появилось второе дыхание, я побежал легко и оставил позади восточную фигуру: натуральный Насреддин, если вообразить на месте мерина ишака. На полигоне все та же мрачная картина: зеки копаются в воде, другие, надрываясь, толкают тачки к бункеру, там стоит Лебедев с дрыном и считает их, награждая ударами то одного, То другого откатчика.

Палатка! Ворота лагеря открыты… До моего слуха, как будто не касаясь меня, как в кино, доходит громкий крик:

— Смотри, фриц маркшейдер бежит!

Перехожу на шаг. Странно как-то идти спокойно, не торопиться и не считать больше, сколько осталось… Два десятка шагов до санчасти в моем сознании невероятно растягиваются… Вдруг возникает Хабитов в белом халате, под ним, как обычно, зеленые японские брюки, хромовые сапоги.

— Ну как? — кричит он навстречу.

Я устало и молча протягиваю сверток. Он хватает его и быстро исчезает в палатке. Я тихо бреду в столовую.

— Дай, Мустафа, чайку напиться, — прошу я. Что-то в моем горле скрипит и першит. Потел я много, а пить боялся — теперь чувствую себя высохшим.

Утолить по-настоящему жажду было не так просто. Сижу в приемной, отгороженной от стационара, и пью чай — санитар мне поставил ведро, как лошади. Чувствую, что живот распух, но губы постоянно высыхают, и я опять берусь за кружку, черпаю из ведра. Наверно, выпил половину. Выходит Хабитов, от усталости углы упрямого рта опущены, вяло моет руки. Я смотрю вопрошающе — Бикмухамедов вроде бы и мой крестник!

— Думаю, после уколов выживет, — сказал он. — Воспаления не должно быть. — И прибавил значительно: — Знаешь мой характер? Я как тигр, но добро помню, никогда не забываю!

Пару дней я отлеживался, пока не утихла боль в ногах. Потом меня вызвали на первый участок, считать тачки. Золота по-прежнему не было, даже Лебедев стал давать по сто граммов. А Бакулин поссорился с учетчиком из-за пустой породы, за которую мало платили и никто не подписывал лишних тачек.

Я пришел утром и попал на развод. Чумаков вручил мне длинный железный прут с ручкой на одном конце и крючком на другом, объяснив:

— К нам Хамидулина вернули с Левого, саморуба. Начальник погнал его работать. Ты крючком помогай ему тачку переворачивать.

— Как же он может с разрубленной рукой работать, гражданин начальник?

— Это уж я не знаю и знать не хочу. Так Зельдин приказал. А ты смотри, не давай ему филонить.

Я сидел у бункера под навесом, который построили учетчику для защиты от солнца и дождя. Да, мы люди важные, нас берегут, не то что этих доходяг! Я уже так к ним привык что почти не обращаю внимания на жалкие, согбенные фигуры и механически ставлю свои точки и крестики. Но тут приблизился Хамидулин.

«Нам не нужна ваша работа, нам нужны ваши мучения» — я часто слышал эту поговорку, которую, по слухам среди зеков, сделали своим девизом Гаранин и его люди. Хамидулин медленно поднимался по трапу, толкая перед собой тяжелую тачку. Это был коренастый рыжий татарин со светлыми глазами на веснушчатом загоревшем лице, изуродованном синяками и мелкими ранами — свидетельством методов лечения после самоистязания. Нос, очевидно сломанный, был как-то нелепо повернут набок. Здоровой левой рукой он держал тачку за одну ручку. Правая, в грязной повязке, с которой беспрерывно капали на трап кровь и гной, у запястья была прикручена проволокой ко второй ручке. Тачку ему нагрузили «по закону» — с верхом. Со лба раненого градом катил пот, несчастный тихо стонал, и когда наконец стал над бункером, выпуклая грудь заходила ходуном, он задышал громко, хрипло, неестественно и все держал на весу свою тачку.

Я отбросил крючок, подскочил и, взявши тачку, быстро опрокинул ее. Хамидулин издал жуткий вопль, как раненый зверь, — я забыл, что больная рука привязана!

— Сиди тут, — сказал я, показывая свое место под крышей. — На, закури.

— Ты не завернешь мне?

Я, поспешно и стыдясь своей недогадливости, свернул и сунул ему в рот закрутку, потом дал прикурить. Он затянулся раза два и начал кашлять. Спустя некоторое время дыхание его стало ровным. Подходили другие откатчики, опрокидывали тачки и спешили вернуться, будто там, в забое, их ждало что-то хорошее. За двенадцать часов можно было запросто откатать сто тачек, если хватало силы. Дело было именно в силе, а не в недостатке времени. Когда ушел Чумаков, зеки стали подходить реже.

— Кто наваливает у тебя? — спросил я татарина. — Скажи ему, пускай меньше кладет. Такую тачку и здоровый не вытянет.

— Нерусский он, ничего, шайтан, не понимает. Чумаков показал, сколько грузить, он и рад стараться! Здоровый, где нашли такого? Раньше гуцул носатый грузил, жалел меня. Чумаков ему надавал лопатой. Я, говорит, вас обоих актирую… А меня он рукояткой нагана, вот под глазом, смотри. Тот, нерусский, все видал, наверно, испугался…

— Ладно, что-нибудь придумаю. Тащи табак своему нерусскому, пускай перекур сделает.

Я посмотрел на прибор: там работать стало легче — меньше тачек опрокидывалось; разомнут, пробуторят грунт и отдыхают, порой даже садятся на край колодки. А погода нехорошая, ужасно парит, скоро дождь — вот когда ад на полигоне! На «Пионере» постоянно было сыро, дожди, туманы — жутко вспомнить!

Вернулся Бакулин, наверно, сторговался с нормировщиком. Люди и так обессилели, их кормить надо, какие еще объемы? Приходится бригадиру хитрить, обещать, подчас просто грозить.

— Что нового? Да скоро всех в санчасть заберут, вот что нового! Сколько можно их тиранить без толку? Нет здесь ничего, и незачем людей мучить! Слыхал, вчера двое концы отдали у Лебедева? Один ожегся в бане, при цинге раны не заживают, знаешь? Второй в яму возле забоя упал, ослаб так, что в луже утонул. Это ведь Лебедев — не дай бог у него работать! А мне этого татарина подсунули. Надо ж было Хабитову посылать его на Левый!

— Что за напарник у него?

— Гансом зовут, немец. Ну и работает, скажу тебе! По-русски ни бум-бум, но силища — ужас!

— Скажи ему, чтоб меньше накладывал Рахиму…

— Говорю: не понимает! Как увидит меня, еще пуще пыхтит, силу показывает… Третьего дня привезли его прямо с Ванино, почти не держали в Магадане.

— На блокнот, только чтоб не заметили, другого поставят, тебе ж хуже будет.

— Ладно, все одно наше дело пропащее. Разучился верить чудесам.

Я сошел по трапу на берег. В забоях люди выбивались из последних сил. Иногда грузили вдвоем и попеременно гоняли тачку, это было страшно утомительно, но одному еще хуже. За большим валуном в самом дальнем забое, скрытый от посторонних глаз, стоял татарин. Перед ним была полная тачка. Спиной к нему сидел на глыбе плечистый человек в одних брюках и курил. Мускулистый торс был волосат, как у гориллы, на бритом затылке белел шрам.