Вернон Кресс - Зекамерон XX века

Вернувшись однажды на первый участок я занес в Лешину палатку теодолит, штатив, но там ни Леши, ни его вещей не оказалось. В недоумении пошел к Чумакову.

— Твой шеф уволился, — сказал сержант. — То есть иначе его бы выгнали. Теперь новый маркшейдер из ваших, поляк. Не знаю, как ему давать подписывать документы, двадцатипятилетник, что с него взять, когда напортачит? Ну, начальству виднее…

Я пошел к Борису за информацией, но у него как раз сидел вновь прибывший: длинный черноволосый мужчина с острым носом, узкими губами и большой лысиной — как придурка его не брили наголо. Он был хорошо одет и обут: дешевый суконный костюм и новые американские ботинки.

— Это твой новый начальник, — сказал Борис.

— Боюсь, ничего у нас не выйдет, — сказал длинный с сильным акцентом, — пан не геодезист.

— Это верно, но на мою работу пока никто не жаловался, и даже в Магадане принимали мои планы в маркшейдерском отделе…

— Очень сожалею, но мой помощник Казимеж выйдет завтра из стационара.

— Кохановский? Он же инструментальщик!

— Я уже Сказал нарядчику…

Борис сделал мне знак за его спиной — я и так понял уже, что оказался не у дел. Новый встал и вышел, а Борис сказал:

— Ничего ты не потерял, с ним все равно не сработался бы. Знаю его еще по стеклозаводу. Старый военный топограф, говорят, дело свое знает, но подлец и христопродавец. Самолюбивый, гад, со мной разговаривает свысока и то лишь потому, что я повар. Не признает, что на мне были такие же капитанские погоны, раз я еврей… Я быстро прикинул что-то в голове.

— У тебя червонец, Боря?

— Сам знаешь.

— Не обижайся, в польской армии, насколько мне известно, не было офицеров евреев.

Борис сильно смутился, лицо порозовело: в нем происходила борьба самолюбия с осторожностью. И до меня дошло!

— Теперь я понял, где ты служил… в двойке! [23] Отдел польской контрразведки, на который не распространялся приказ о евреях.

Борис отвернулся и вышел из кухни. Но тут же появился вновь и сказал:

— Слушай, забудь такие вещи! Я действительно начинал в конной артиллерии и везде официально числюсь артиллеристом…

— Ладно, чего мне топить тебя… Свое и так отсидишь. Пойду лучше к нарядчику, ликвидировать безработицу.

— А, вот и ты, — сказал Гончаров. — Ну и заячью морду устроил кое-кому ясновельможный пан! Значит, ты ему не потрафил!.. Вообще он любит работать со своими, это не ново… Кстати, тебя Леша вчера перед уходом проиграл.

— Как это проиграл? — удивился я, хотя не раз слыхал и сам видел, как играют в карты на людей, иногда до убийства.

— Очень просто: Леша вышел на волю прошлой осенью, а еще в лагере он сильно проигрался Кинскому. Зашел тот к Лешке, то-се, у тебя нерусский, мол, работает. Лешка ему: «Хорошо работает, как его выгонишь? Моего помощника начальник ставит, а нарядчик не имеет права». Так тот ему. «Давай сыграем, если проиграешь, пойди к Федотову и скажи, чтобы сняли этого фрица». Ну, короче, твой Лешка тебя проиграл… Куда теперь?

— Не знаю, надеюсь, не к Лебедеву…

— Нет, конечно. Думаю, к Хаджи, у него новая бригада. Федотов не разделял неприязни Зельдина к кавказцу, которого я знал еще с этапа (мы вместе ехали из Томска), он доверил Хаджи новую технику и отдельный полигон. Три дня мы монтировали большущий промывочный прибор, настоящий, с железным вращающимся скруббером — перфорированным барабаном со штырями внутри для измельчения грунта, транспортерной лентой и длинной колодкой. Мы строили высокие, как журавлиные ноги, подпоры под прибор, ставили транспортер и копали глубокий бункер. Грунт в него должен был теперь толкать бульдозер, но обычно бульдозеры или ломались, или уходили куда-нибудь, и опять все делали зекашки со своей тачкой. Полигон был на отколе, и, только вернувшись на третий день в лагерь, мы узнали настоящую сенсацию.

Во время золотой лихорадки Лебедев стал вести себя еще более нагло, если такое вообще было возможно. Его помощник и любовник, краснощекий восемнадцатилетний Колька Попов, подражая своему кумиру, избивал рабочих с не меньшей жестокостью. Но народ был теперь сытый и не терпел, как раньше, издевательств мальчишки. Пожаловались новому начальнику. Федотов перевел Кольку на участок к Бочкареву. Когда Лебедев об этом узнал, он бросил смену и побежал туда, не зная, что хитрый Федотов никуда не отправлял Кольку, а держал его в новом изоляторе. Лебедев поднял крик, что его обманули и обидели, он тут же основательно напился вместе с Бочкаревым. Вернувшись к себе, узнал у Чумакова, где Колька, но подойти к изолятору все же побоялся — там поставили вышку и могли стрелять. Пьяный и злой, он торопился сорвать свое бешенство на ком-нибудь. Побежал к своим ребятам, работавшим на полигоне, и, размахивая палкой, наносил удары по кому попало. Поднялся общий крик, люди разбежались и попрятались. Когда он вторично в слепой ярости занес палку на пожилого западника Павлюка, тот вдруг размахнулся лопатой и одним ударом уложил озверевшего бригадира, отбив у него охоту «помериться силами» (присловье, с каким он обычно избивал замученных людей).

Лебедев поднялся — к сожалению, удар был плашмя — дико поглядел на Павлюка и вдруг со страшными проклятьями побежал в лагерь, где вооружился бритвой (финку у него под каким-то предлогом успел отобрать Бочкарев) и, наверно, еще глотнул спирта. Потом помчался назад на полигон, поглощенный желанием отомстить Павлюку за позор. И тут наткнулся на Дубова, который возвращался в лагерь с перевалки.

Жизнь пишет самые невероятные, дикие романы: получилось то, что обычно в приключенческих фильмах происходит в последней части — поединок героя со злодеем. Но герой оказался тоже изрядно выпившим и со сломанной рукой в гипсе. Лебедев был вовсе невменяем и, наверно принял человека с палкой за дезертира из своей бригады. Он выхватил бритву и с воплем: «Падаль, я тебе покажу, как филонить!» — налетел на Дубова. Очевидно, только в этот миг негодяй узнал своего заклятого врага, которого до смерти боялся с той поры, как в Магадане спрятался от него в выгребной яме. Он на секунду опешил, и это спасло Дубову жизнь, дало ему возможность отскочить. Бритва глубоко полоснула его по груди, но не тронула сонной артерии. Кровь брызнула Лебедеву в лицо, и он тут же получил второй за этот день удар, теперь уже палкой. Потом Дубов стал его топтать ногами, отобрал бритву и, переборов соблазн полоснуть врага по горлу, зажал рукою рану и побежал в санчасть.

Вот какие новости я узнал у Бориса.

— Где теперь Лебедев?

— В изоляторе. Ну и отлупил же его начальник! Поддал забурником [24] Забурник— короткий бур в виде ломика. — за все увечья ребят. Будут судить гада за резню и побои, но пока везут в центральный изолятор в Ягодном. А там воры убьют его, как только узнают, что порезал Дубова — этот лежит в стационаре, рана глубокая… Да, не всегда легко быть центровиком, иные думают, что он просто начальник воров, обер-уркаган и все перед ним на цирлах, а у него ответственность какая! Чуть не по закону поступит — самого на сходку… Давай чифирнем, у меня полпачки осталось!