Вернон Кресс - Зекамерон XX века

Во время перекура я развлекался тем, что мысленно одевал зеков в ту форму, которую они носили до ареста. Вот Лесоцкий с двумя шпалами на гимнастерке и двумя орденами Красного Знамени на широкой груди: за Халхин-Гол и Финляндию. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что не пройдет и двух месяцев, как сам де Голль наденет на грудь моего носильщика орден Почетного Легиона, я б, наверно, и смеяться не стал — нелепость! Но неисповедимы дороги справедливости: именно так и получилось в действительности! Напарника Лесоцкого, Микулича, я видел в рубашке цвета хаки и высоком кепи Иностранного легиона. Труднее было представить себе мундир советского дипломатического корпуса, дабы облачить в него второго партнера Лесоцкого, прозрачного и тонкого блондина Варле, с настоящей голубой кровью, которая буквально просвечивала на его висках, запястьях, шее, — потомственного дипломата и бывшего сотрудника советского посольства в Риме…

Мои фантазии были прерваны внезапным появлением на дороге Лоци. Он добежал до площадки, где обычно разворачивался самосвал, и залез на самую высокую кучу руды. Тяжело дыша, стал пристально смотреть вниз, на дорогу к обогатительной фабрике. Я удивился, что он меня не замечает: Лоци был всегда обходителен и вежлив, никогда не забывал обменяться несколькими словами на немецком, которым владел неплохо.

Он долго стоял на куче, потом нервно сунул папиросу в рот и начал шарить по карманам. Вид его был крайне растерянным. Меня он заметил только тогда, когда я подошел к нему и протянул спички. Как истинный венгр, Лоци вообще был экспансивный, темпераментный, нервный, но сейчас он был возбужден до крайности и на мой вопрос, в чем дело, только махнул с досады рукой. Я отвернулся и опять занялся теодолитом: надо было кончать съемку — скоро в лагерь! Когда я уже стал записывать цифры в полевой журнал, с высоты вдруг раздался голос Лоци:

— Когда наконец придет самосвал?

— Ах, вот чего ты ждешь! — Я повернулся к нему. — Почему меня раньше не спросил? Не будет больше самосвала, отпустил его, водителю надо жену отвезти в больницу…

Лоци в ярости уставился на меня:

— Ты, ты… с ума сошел? А мы ждем…

— Он что, обещал вам купить чего-нибудь? Ждите уж до завтра, сегодня он никак не успеет обернуться, уехал прямо с фабрики, отсюда видел.

Но последних моих слов Лоци не слышал: он прыгнул на дорогу и помчался вниз.

После работы я уселся возле барака, чуть поодаль от остальных — погода была чудесной, после нескольких лет на Колыме научишься ценить солнечный теплый вечерок.

Вдруг ко мне подошел высокий старик из компании Лоци и, попросив спички, тихо заговорил о том о сем. Я чувствовал, что ему чем-то хочется поделиться, предлог был явно нелеп, ибо он вовсе не курил, я это знал. Говорил он на отличном немецком языке, правда с твердым произношением, тон и фразеология безошибочно выдавали в нем военного. Он бросал замечания о людях, которые проходили мимо нас, — старик долго сидел на пересылке и знал решительно всех, потом как-то перешел на ордена и, не выдержав, рассказал о приеме у фюрера, после того как их, группу офицеров, наградили Рыцарским крестом за особую храбрость.

В лагере проходимцы и вруны — явление обычное, все рассказчики, как правило, были офицерами, жили с французскими красавицами, если попадали в Германию — с немкой (конечно, тоже красавицей), и ее очень зажиточный отец (крупный крестьянин или мелкий фабрикант) предлагал нашему рассказчику (он тогда, разумеется, сорил деньгами) жениться на его дочери и остаться навсегда за границей и т. д. и т. д.

Но тут я ни на миг не усомнился в том, что старик говорил правду — как выяснилось после, так оно и было. Удивительная перемена произошла в его внешности. Он весь подобрался, поднял голову, в голосе его, по-прежнему тихом — кругом расхаживало много людей, — вдруг возникли металлические ноты, и я понял, что опущенная голова, нелепо намотанное на шею полотенце и вялые движения рук и ног — простая маскировка, а на самом деле была горсть энергии и воли в старом, сухом теле.

Говорил он еще вскользь, не проявляя к предмету своего личного отношения, об айнзацгруппе [78] Айнзацгруппе— отряд особого назначения ( нем .). , ягдкоммандо, полицайбатальонах — словом, обо всех войсках, которые занимались «усмирением» населения на оккупированных территориях, подчеркивая, что он, вояка, никогда не имел дела с гражданской администрацией или — гримаса отвращения — с местной полицией. Я слыхал (правда, от менее осведомленных лиц) обо всех этих карателях и никак не мог взять в толк, что побудило их к массовым убийствам. Во время расстрелов они часто бывали пьяны, но годами подряд пьяными быть не могли и не могли не думать о последствиях, если они вообще о чем-то думали когда-нибудь. Разговор был не о немцах, тем внушили, что они имеют дело с полуживотными, к которым не применимы человеческие нормы (впрочем, они потом, войдя во вкус, убивали и своих), а о бывших советских гражданах, которые не имели счетов с властями, как, например, дети кулаков. Были тут, конечно, и трусость, и желание поменьше работать, и жажда власти, и тупое равнодушие; они, когда пришли оккупанты, бездумно поплыли по течению…

Здесь же передо мною был явный враг государства, который не скрывал своих убеждений и не старался доказывать порочность советской системы, как это часто делали другие, — он считал несостоятельность всего строя заранее доказанным, всем известным и неоспоримым фактом.

«Впрочем, такой взгляд на вещи, его откровенность неудивительны, — думал я, слушая монолог старика, — у него все равно четвертак — больше не дадут…»

— Хорошо, но пора идти, — сказал он вдруг. — Что ж… скоро обо мне услышите!

Смысл последней фразы я, пожалуй, давно бы забыл, не случись впоследствии такого, что заставило само лагерное начальство напоминать нам постоянно о высоком старике в синей спецовке, мешком висевшей на худых плечах.

— Привезли новый теодолит, — сообщил мне на другой день мой начальник, участковый маркшейдер, когда мы вышли после обеда на работу, — пойди в маркбюро и забери, а то, чего доброго, на другой участок утащат.

Я медленно побрел по главной и единственной улице поселка. На берегу ключа рычали бульдозеры, соскабливая ненужные для производства, но приятные глазу мох, траву, кусты и всякую иную растительность, выворачивали толстые пни и полусгнившие доски времен первой разработки шахт. Позади грохочущих машин оставалась ободранная черная земля, смесь щебня, грязи, луж и корней — один из многих тысяч полигонов Дальстроя. Это для начальства было богатство, для зеков — место работы и мучений, для старателей — легкая прибыль, а любителям природы оставалось только хвататься за голову.